Дети Гамельна. Ярчуки
Шрифт:
– Куда?! – Юзек изловчился и подхватил повод.
– Та не спеши, — хрипло сказали у него за спиной. – То мой коник.
Капитан вздрогнул. С дорожной пыли поднимался покойник – верха башки не имелось, длинные усы слиплись, висели сосульками чёрного льда, струилась кровь, заливая глаза. Лопнувшая под пулей черепная коробка кожаными и костяными лепестками обвисла на ворот жупана, белел в жутком цветке открытый влажный мозг.
Да нет же, не мёртвый он! Дурная пуля голову расколола да сознание вышибла. Бывают такие случаи малоприятные – горшок лопнул, а жив еще человек, мыслями жадными вскипает.
– Ох, скорые вы хлопцы, — молвил раненый разбойник, пытаясь пристроить на
Остолбеневшие наёмники не успели понять как скоро покинула ножны кривая сабля запорожца — лишь блеснул клинок – куда быстрее молнии, да позже донесся шорох-свист… Ещё стоял так и не успевший осознать свою смерть Юзек, лишь начала сползать к плечу начисто отсеченная голова…
Капитан выстрелил в поворачивающегося на него недобитка. Тот дернулся, отпустил свой несчастный череп. Оторвалась, шмякнулась в пыль костяшка с кровавой кашицей внутри…
Стреляла вся банда – пули рвали тело запорожца, однако ноги одноглазого разбойника в мягкую пыль шляха словно вросли – стоял крепко. Просвистел камень, ударил казачуру в голову и, наконец, выпустила мёртвая рука саблю, повалилось тело, в котором уж мало что от человека можно было угадать. Збых ухмыльнулся и начал отряхивать руки.
Эх, не подумал капитан, не вытребовал в Риме пушку. Тут бы ядром – самое то...
***
Кроме Юзека Кашуба, которому казак отрубил его моряцкую голову саблей, на тот свет отправился еще и Франтишек, поймавший вражескую пулю сердцем. Еще трое щеголяли свежими повязками, но раны были не тяжелые, больше по касательной прилетало. Ну и Збых, выкарабкиваясь на дорогу, умудрился подвернуть ногу.
Кое-кто даже ляпнул, что хитрый Литвин поскользнулся нарочно. Чтобы не возиться с трупами, собирая ценности с тёплых ещё тел. До исподнего, конечно, не раздевали, куда те лохмоты денешь? А вот перстни с деньгами да оружие из того, что поцелее да поновее, хозяев сменило. Ни к чему мертвецу хороший пистоль, с собою-то не заберёшь на тот свет…
А проклятого жеребца так и не поймали. Удрал, адский скот. Надо было бы тоже пристрелить, да где там – умён вороной, не подставился.
***
Переправа, но не та, о которой говорил чумак, а другая, на четыре версты выше по течению, открылась перед глазами на следующий день, уже в потемках. Через широкую речную гладь медленно тащились прямоугольники паромов. Пока одолели длинный спуск, солнце скрылось за горизонтом, и у реки банда оказалась уже в темноте.
На берегу раскинулся настоящий лагерь из ждущих перевоза. Горели костры, лаяли собаки, мычали волы, пели бабы, слышались пьяные крики, кому-то били морду, а кого-то, судя по хриплому бульку, оборвавшему визг – прирезали. Жизнь кипела.
Глава 6. О губительности злата (в особенности иудейского). И о бездонности бесовских ям
Нюхал ли кто Пришебскую горилку с тем трепетом и пиететом, с той глубочайшей прочувствованностью, от коей кружит голову и ус дрожит в сладчайшем предвоскушении? Вдыхал ли кто дивный аромат хмельного огня, чуял ли славный привкус ржаной корочки, пшеничной пампушечки, нежного смальца и солёного хрусткого груздочка? О, втянуть всею полноценной двуноздрёю аромат, дабы чарующая сивушность взялась да и продрала аж за самую селезёнку, а то и поглыбже. Содрогнуться всем существом своим, выдохнуть так, чтобы застольников с лавки посшибало, да опрокинуть полноценную чарку в иссохшую пасть казацкую, чтоб только булькнуло там, точно в самом глубоком колодце.
Иные уверяют, что самая вершина из вершин достиженья ума человечьего – то самопрыглые вареники. Брехня! Самозаливную горилку ничем не превзойти!
***
… Нет, не лилась сама собой падлюка! Хома сощурил глаз, осторожно прицеливаясь, взглянул в чарку. Как нарочно шинкарь сполна доливает – вздрагивала прозрачнейшая, что та слеза младенца жидкость вровень с краями посудины. Манила блеском, ядрёным, даже на взгляд ожоглым. Ох, да що ж ты будешь делать?!
Вся беда была в том, что выпить сию чарку казак мог. Хоть едным махом опрокинуть, хоть выцедить, а хоть на дурной римский манер вылакать мелкими мышиными глоточками. Дозволяла ведьма выпить. Одну чарку. Одну! Потом к горилке лучше и не подступаться. Не-не, Хома пробовал, как иначе-то!? Уж как после уминало и валтузило казацкое нутро, что даже не поймешь: то ли горло уползло в закуток самой дальней кишки и в узел завязалось, то ли наоборот, кишка к адамову яблоку подступила – то мучительство осознать христианской душе невозможно.
— Чёртова баба, — прошептал Хома, с тоскою глядя на чарку.
— Вот отчего опять «чёртова»? – невнятно пробубнил Анчес, уже ополовинивший свою чарку и яростно закусывающий – жареные караси с миски так и улетали, словно невидимая щука затаилась сбоку от той вместительной посудины. – Проклята очень хитро наша хозяйка, а вовсе не «чёртова». Да и живёт долго, вот и обозлилась-то.
— Может и чёртова, и проклята, — Хома все ж успел ухватить двух последних рыб за хвосты.
– Одно другому вовсе даже и не мешает, а совсем наоборот.
Сотоварищ неодобрительно дернул своим истинно гишпанским, длинным и хрящеватым, на манер исхудалого поросячьего «пятака», носом, но теряться и не подумал – перешел к вареникам с творогом. Столовались новоявленные гайдуки по-пански – в этом деле ведьма (или как надлежало нынче именовать мерзкую бабу – пани Фиотия) слуг ничуть не сдерживала. Наоборот, разгульность надлежало выпячивать. Неизменно подтверждая делом, что гостят в Пришебе люди богатые и важные, заведомо достойные уважения. И неуместно тем людям высказывать всякие дурные вопросы и подозрения. Имелось в таком замысле свое достоинство: разбогател Хома на новые шаровары и добрую казацкую свитку (пусть со штопкой и не особо замытым пятном под боком, но что за безбожная личность вздумает заглядывать доброму человеку подмышку?). Красовались за зеленым кушаком пара рагузских[50] пистолетов и большой татарский кинжал, добротные сапоги попирали щелястые половицы, лежала на лавке новая, отделанная смушкой, шапка. Вот только не имелось истинной радости от того изобилия.
— И вовсе не стану пить, — с досадой молвил Хома и решительно отодвинул горилку. – Что толку начинать хорошее дело, ежели сразу же его и оборвешь?
— Верно говоришь, — согласился худосочный гайдук-гишпанец, пихая в пасть зараз по два вареника. – Я допью. А то шинкарь недоброе заподозрит.
Хома показал сотоварищу умело скрученную немалую дулю и вынул из-за пазухи плоскую баклагу. Горилка печально перетекла в новое пристанище.
— Ты спробуй, спробуй! Только сильное заклятье! Никак не обмануть, — напророчил бессердечный гишпанец, коему дозволялось потреблять горилки сколько угодно, ибо кудрявую голову спиртная крепость вообще не кружила, хоть бочку заливай в тонконогого болтуна. – Хватанешь лишку, опять ночью мычать примешься да волчком кружить.