Дети Гамельна
Шрифт:
Три с половиной столетия «Дети Гамельна» были оплотом устоев и традиций, образцом железной дисциплины, воплощением непоколебимой веры в защиту людей от происков сатаны. Но менее чем за двадцать лет Орден твердо ступил на дорогу, ведущую к упадку.
* * *
– Убийца Старых... Ты удивляешь меня каждую минуту. А удивить меня нелегко. Очень нелегко. Что же будет завтра?
– Завтра?
– добросовестно задумался сержант.
– Завтра Шварцвольф умрет. На этот раз окончательно. И мне плевать, какой ценой.
–
Ответа не было долго. Охотница даже привстала на скомканном ложе, чтобы заглянуть Мирославу в лицо - не спит ли сержант, окунувшийся в воспоминания. Нет не спит. Только беззвучно шевелит губами, словно разговаривая сам с собой, и шепот его настолько тих, что не слышен даже богине...
– Я хочу отомстить. Не более, но и не менее, - вымолвил, наконец, Мирослав.
– И все. Остальное потом, - сержант пристально посмотрел Охотнице в глаза.
– Из-за него погибло слишком много хороших людей. И погибнет еще.
– Надеюсь, ты не слишком горд, чтобы отказаться от помощи?
– тихо спросила Охотница.
– А зачем тебе?
– неподдельно удивился Мирослав.
– Иржи силен, но не настолько, чтобы угрожать твоему покою.
– Покой - на погосте!
– неожиданно обозлилась Охотница.
– А я - живая. Не забывай.
– Я помню, - сказал Мирослав с нежностью, которая удивила даже его самого. И обнял гибкое тело, жаркое и одновременно пронзительно холодное. Твердое, как камень, и в то же время податливое, словно воск. Тело любимой женщины.
В дверь стукнули. Не просящим гостем, но имеющим право входить когда вздумается. Вежливый такой стук, дань хорошим манерам, не более. Сержант переполошено скатился с ложа, как и положено хорошему солдату, он сначала уцепился взглядом за тесак, а затем уже начал вспоминать, куда дел штаны. С устланного мехами ложа за ним, не скрывая улыбки, наблюдала Охотница, раскинувшаяся в своей соблазнительной наготе. Мирослав положил оружие поближе, под правую руку, затем разгреб брошенную в беспорядке одежду, вытащил искомое и запрыгал, запутавшись в штанинах.
– Приветствую, глистявый медведь! – вошел тот, кого сержант не ожидал увидеть совершенно. Даже Шварцвольф был бы уместнее под этим кровом.
– И тебе поздорову, Отец Йожин! – поднял голову сержант и, не устояв на одной ноге, все же рухнул на пол, вызвав смех у Охотницы и улыбку гостя.
Отец Йожин безрадостно хмыкнул, глядя на попытки Мирослава подняться и одновременно все-таки победить штаны. Взглянул на Охотницу, что так и лежала, при виде гостя не подумав даже прикрыть грудь.
– Тебе пора менять имя на Блудницу Великопоповецкую, - оценил открывающиеся виды Йожин и, оглядевшись, присел на резной табурет, смахнув располосованную оборотническими когтями куртку Мирослава.
– Не тебе меня судить, чудовище! – вызывающе ответила Охотница,
– Я не чудовище и не Великий Инквизитор, чтобы судить, – тихо ответил Йожин, складывая руки на коленях. Его шерстяной плащ с капюшоном покрылся мокрыми пятнами от растаявшего снега. На толстой веревке, заменявшей пояс, висели мясницкий крюк и здоровенный разделочный нож, блестевший свежеотточенным лезвием. – Мир, вставай, хватит бока отлеживать.
Сержант кое-как поднялся, справившись со сволочными завязками.
– Отец Йожин…
Тот поднял руку, предупреждая дальнейшее.
– Вольфрам проскочил и все рассказал. А что не рассказал, то додумать легко. В лесу вы хорошо наследили.
– Как ты нашел мой дом?
– с искренним любопытством спросила девушка.
– У Отцов Церкви свои секреты. Жир некрещеных младенцев и все такое, что там еще приписывают. Кхе-кхе, – то ли закашлялся, то ли засмеялся Йожин.
– Говорю же, чудовище!
– с удовлетворением заключила Охотница и, невесомой тенью соскользнув с ложа, начала одеваться, нимало не смущаясь мужских взглядов.
– Кто же ты, сержант Мирослав?.. – задумчиво проговорил Отец Йожин, краем глаза наблюдая за извечным танцем одевающейся женщины. Красивой женщины. – Что ты чех, я и сам не верю. Что черкес – отрицаешь сам. На хохла не похож – от шкварок нос воротишь и свиным салом вудку не заедаешь. Но и не татарва – волосом светел да мордою славянин. А если судить по вчерашней ночи и нынешнему дню, то ты жид. Везучий, как сто чертей.
– Это так важно?
– спросил Мирослав, вдобавок к штанам нашедший и все остальное, вплоть до лохмотьев, бывших совсем недавно курткой. – Чтобы спалось легче, скажу, что московит. Легче?
– Вот спасибо, вот утешил! – ответил Йожин и откинулся, облокотившись на стену.
– Швальбе... Гюнтер...
– тихо, через силу вымолвил Мирослав слова, лежащие на языке раскаленными камнями.
– Не нужно, - монах поднял ладонь в одновременно и повелевающем, и просительном жесте.
Только сейчас Мирослав заметил, что сидит посреди дома Охотницы не старый и хорошо знакомый воин Ордена, могучий телом и духом, а старик, вымотанный до последнего предела. Знающий, что потерял сына, но все еще верящий в чудо, которого не случится.
– Мой мальчик погиб, я знаю... Придет время оплакать его, но...
– голос Йожина дрогнул, на мгновение открыв страдающую душу отца, пережившего сына.
– Но не сейчас... После будет время для скорби. После...
Хозяйка леса промолчала, но чуть склонила голову, не то соболезнуя, не то соглашаясь с решимостью монаха. Сержант хотел было что-то сказать, открыл рот, закрыл, снова открыл, но взглянул в часто моргающие, предательски блестящие глаза Йожина и стиснул зубы, едва не прикусив язык.