Дети Гамельна
Шрифт:
– Нет. Бог милосерден и справедлив, - монах махнул для пробы ножом, а крюк опустил почти до самой земли.
– Но во мне милосердия не осталось. Так что - обычная резня.
– Трансильванец, - шпага Жнеца сверкнула льдистым светом под умирающей луной.
– Я отправлю тебя вслед за сыном.
Йожин улыбнулся, и от вида его страшной ухмылки заледенела кровь в жилах у самых страшных и свирепых оборотней, что стояли за спиной хозяина.
– Иди сюда, трахнутый в жопу содомит, я порежу тебя на куски за моего Гунтера, - сказал монах и шагнул к противнику, занося нож.
–
– заорал во все горло Мирослав и выстрелил, давая сигнал к началу.
И был бой. Страшный, как первый, и тут же забывшийся, как десятый. Умная память привычно прятала до поры основное, оставляя мелочи.
Выбитый глаз, повисший на переплетении сосудов и жил, белоснежные клыки в алой пасти, красная влага, плескающая в лицо из обрубка шеи, морозный хруст ломающихся костей, сминаемым настом отзывающихся в ушах. Пронизывающую до пяток боль, ударившую навылет. Радостный вой почуявшего скорую победу, хлебнувшего вражеской крови. И сразу же - жалобный визг увидевшего скорую смерть щена.
А посреди безумной, чудовищной круговерти человек в рясе, сжимая крюк и длинный широкий нож, рубился с другим человеком, вооруженным шпагой и кинжалом. И не было места ни милосердию, ни христианскому состраданию в этой схватке лютых врагов.
Все закончилось как-то сразу, вдруг. Отец Йожин тяжело осел в снег, дыхание его было трудно и прерывисто, кровь стекала по рясе и протаивала в истоптанном снегу глубокие дорожки. Крюк выпал из ослабевшей руки. Утонул в снегу по рукоять нож.
– Господи, прости меня...
– прошептал монах, глядя в небо, светлеющее предрассветно.
– Прости за грехи мои... Я иду к тебе. Гунтер, мальчик мой... я...
Он не договорил. Голова Йожина склонилась к груди, и Трансильванский Охотник умолк навеки.
Шварцвольф сделал несколько неверных шагов, опираясь на шпагу, упал на колени, не удержавшись. Его левая рука висела плетью, страшно распоротая от плеча до кисти крюком. Кожаный жилет и скрытая под ним кольчуга висели лохмотьями - нож Расчленителя кромсал не хуже палаческого топора. Огромные черно-красные капли падали в снег частым градом.
Подняв к небу мертвенно-бледное лицо, Иржи страшно, отчаянно завыл, и ничего человеческого не осталось в его гласе, только безумное отчаяние нелюдя. А затем Шварцвольф заговорил, огненными буквами отпечатывая слова в памяти тех, кто его слышал.
Близкое дыхание смерти вдруг что-то поменяло в мире. И в Иржи. Умирал не отщепенец рода человеческого, растерявший за века право именоваться человеком. Не злодей, погубивший сотни, тысячи жизней. Умирал полководец, растерявший в горниле битвы все легионы, но не помышляющий о сдаче.
Среди трупов людских и Обернувшихся стоял на коленях, зажимая распоротый живот, Георг фон Шварцвольф. Стоял и говорил. Многое говорил. И словно зачаровал всех. Под невозможной тяжестью слов гнулись, склоняя спины, доминиканцы, болезненно морщились выжившие «Дети». И ворчали Хорты, длинными языками счищающие схватившиеся на морозе потеки крови. Своей и чужой.
Иржи говорил…
«Не будет вам с этих пор ни крыши, ни порога, ни у вас, ни у детей, ни у ближних, ни у дальних, ни у кровников, ни у чужих, гнить родам
– Заткни хайло, пустомеля...
– Вольфрам ступал тяжело, подволакивая ногу, неся на плече меч. Клинок цвайхандера иззубрился, кожаная обмотка рукояти покоробилась, напитавшись стекающей с клинка кровью. Встав за спиной Шварцвольфа, доппельзольднер поднял меч и резко взмахнул им, как косой, разворачиваясь всем корпусом. Ландскнехт смертельно устал, но мастерство того, кто не единожды в одиночку врубался в лес вражьих пик, не растеряешь за одну ночь. Путь даже и длиной она - в вечность.
Привычно и буднично хлопнул тяжелый рейтарский пистолет, разряженный Мирославом в отсеченную голову. Чтобы наверняка, чтобы Детям не пришлось делать прежнюю работу в третий раз.
Обезглавленное тело повалилось навзничь, и вместе с ним упало колдовское наваждение. Все заговорили разом, кто-то стонал от боли, кто-то неистово молился, бурчали на своем наречии тролли, деловито раскалывающие черепа убитым врагам своими здоровенными булавами.
И лишь три человека остались безразличны ко всему. Сержант Мирослав, черноволосая девушка, нежно положившая руку ему на плечо, и Отец Лукас.
– Что дальше?
– мертвым голосом спросил наемник.
– Как обычно?
– Как обычно, - ответил Лукас.
– Распахать и посыпать солью. Карфаген должен быть разрушен. А наших - сжечь, чтобы только пепел остался...
– Не надо огня. И соли не надо, - тихо сказала Охотница.
– Земля примет всех и все, я обещаю. Земля – она, как ваш Христос, прощает и принимает всех, и никого не отдает.
– Будь по-твоему, - сказал устало Лукас.
– Отцы вынут мне всю душу, ну да и черт с ним.
– Этот Карфаген нельзя уничтожить. Он будет возрождаться, пока в людских душах живет грех и злоба, - сержант говорил странно и неожиданно, слова сами собой складывались в естественные и законченные помыслы.
– Сто, двести, триста лет, и все вернется.
– И тогда вернемся мы, - сказал Лукас.
– Орден умирает. Он проживет еще долго, может быть, много десятилетий, но душа его уже больна. Придет время, и некому будет возвращаться.
Лукас шагнул к сержанту и положил ему руку на плечо, свободное от ласкового пожатия Охотницы.
– Может быть, ты и прав, московит Мирослав. Может быть, это будут не Deus Ven'antium. Но всегда найдется тот, кто встанет на пути у зла. Всегда.
– Пойдемте жечь Виноградник, - неожиданно и не по-женски рассудительно предложила богиня.
– И правда, - Мирослав будто очнулся ото сна, недоуменно взглянул на Лукаса, чернеющие на снегу трупы, разряженный пистолет в собственной руке.
– Нам понадобится много топлива, - Лукас выжидательно глянул на Охотницу.
– Огонь есть зло, - отрезала она, но через мгновение смягчилась.
– Хотя... для такого дела я дам вам самую сухую и жаркую осину.