Дети Ивана Соколова
Шрифт:
— Я помогу, конечно, но знаете, это будет дорого стоить. А совзнаки теперь не в ходу.
— У них же ничего нет. На вас вся надежда! — сказала регистраторша.
— Что же делать, такое время, — ответила Елена Алексеевна. — Сыворотку трудно достать, а я и так немало туфель износила.
— Елена Алексеевна, а вы постарайтесь, — снова попросила регистраторша.
— Это мой долг. А вам бы я посоветовала лучше не вмешиваться. На этот раз мы обойдемся без заседания месткома. Да, я давно хотела вас спросить. Помните,
— Стыдно вам, Елена Алексеевна! Вы же раньше совсем другое говорили! — ответила регистраторша и отошла в сторону.
— А чего мне стыдиться? Да! Говорила другое. Я должна была скрывать свое происхождение, иначе бы меня и в институт не приняли и я бы теперь не могла спасти эту девочку.
Картошка на ее лице уже не казалась мне больше симпатичной, она раздулась и стала совсем красной.
Переменив тон, Елена Алексеевна строго сказала Гале:
— Голубушка, если не ввести девочке сыворотку, она погибнет. У меня ее нет. Решайте сами. Мне нелегко будет достать сыворотку. Придется обратиться в немецкий госпиталь, а за это надо кое-кого отблагодарить.
— Но я не знаю, чем расплатиться, — ответила Галя.
— Какое-нибудь колечко, часики, браслетик, на конец, всегда найдутся. Ну, скажите, пожалуйста, зачем вам теперь безделушки?
— У меня нет ни колечка, ни часиков.
Не помня себя, я закричал:
— Есть! Есть часы!
Я достал отцовские часы, завернутые в тряпочку, и протянул их Гале.
Мой папа словно был рядом со мной. Он одобрительно кивнул мне головой.
— Возьмите, — сказала Галя, передавая часы врачихе.
Та внимательно посмотрела на часы.
— Мужские, — сказала она разочарованно.
Но все же завела часы, послушала их ход и опустила в кожаную сумочку, висевшую у нее на руке. Потом повернулась и пошла к выходу. На ходу она бросила:
— Ждите!
«Придет или не придет?» — думал я. Должно быть, то же самое думали и все взрослые.
Только Валя лежала на чемодане и молчала.
— Гадина! Гадина! Какая мразь! — повторяла Галя.
— И коса-то приплетная у нее, не своя, а поддельная, — сказала одна из женщин.
Врачиха вернулась обратно с гитлеровским офицером. Невысокий, в длинной широкой шинели, напоминавшей юбку, он сделал несколько осторожных шагов, будто боялся оступиться, засветил электрический фонарик и молча начал шарить им по углам, а когда все осмотрел, потушил и повесил его на пуговицу, как свой третий выпученный глаз.
Он стоял на одном месте и громко сопел, а потом даже чихнул. Но никто не сказал ему «на здоровье».
Врачиха разложила на ящике какие-то пузыречки, попросила Галю ей помочь и как ни в чем не бывало подозвала свою бывшую сослуживицу:
— А вы лучше подержите девочку.
Валю
Врачиха наклонилась над больной. Подняла рубашку. Я увидел в руках врачихи острую иглу. «Ведь может и заколоть», — подумал я и закрыл глаза.
Я представил себе бородача — красного партизана, который целится из пулемета прямо в нос этой Елене Алексеевне. И еще подумал: «Если бы она узнала, что Шура не старуха, наверняка бы выдала ее врагам».
— Вот так, так. Держите крепче. Придавите поясницу, — распоряжалась врачиха. — Какая милая девочка, не капризничает. Сейчас все.
Должно быть, прошла лишь минута, и какой долгой она мне показалась! Я услыхал, как Валюта тихо заплакала, и раскрыл глаза.
Врачиха держала в руке вату.
Офицер взмахнул лайковой перчаткой и сделал шаг вперед, ткнув носком сапога кожаный чемодан.
— Гонорар! — произнес он вызывающе.
Все молчали. Валя поднялась с чемодана. Она чуть дрожала, такая измученная и маленькая рядом с толстой Еленой Алексеевной.
Я слыхал, что воры не выносят взгляда честного человека, и посмотрел прямо ей в глаза. А она даже не отвернулась. Ухватила меня пальцами за подбородок:
— Какой отзывчивый. Я с такими, как ты, умею ладить.
Немец вытряс все, что было в чемодане, на пол, ухватился за ручку, слегка раскачивая его, будто взвешивал. Врачиха отряхнула свое бархатное платье и в полной тишине, ни на кого не глядя, величественно поплыла к выходу.
На следующий день Валя уже не была такой бледной; она ровно и легко дышала, просила есть и не жаловалась на боль в горле, а главное, рассмеялась, когда я засопел, выпучив глаза, и чихнул, стараясь передразнить одну противную рожу.
Вечером к нам в подвал пришли гитлеровцы. Они увели с собой регистраторшу «на допрос в комендатуру».
… Про большой дом, в котором помещалась комендатура, я уже многое слышал. Там тоже был подвал, и в нем до прихода фашистов укрывались жители. Теперь из этого здания доносились приглушенные крики и стоны.
Уже давно говорили, что гитлеровское командование предлагает всем взрослым, начиная с четырнадцати лет, добровольно отправиться на работу в Германию. У нас не нашлось таких добровольцев.
— Тебе еще больше пяти лет ждать такого счастья, — говорила мне Галя.
Но из подвала нас начали выгонять вместе — больших и маленьких. Никто не хотел уходить. А Галя как раз сварила суп из конины. Едим суп, а нас выгоняют.
Галя сказала:
— Спешить некуда, хоть наедимся перед дорогой. Гитлеровцы стали тащить кого за руку, кого за волосы.
— Не трогать! — закричала Галя, когда один из них направился к нам.
У него в руке был автомат, а у Гали — только котелок с супом, но в ее глазах была такая решимость, что немец издал лишь какой-то возглас, по-видимому выражавший удивление, и отошел.