Дети Ивана Соколова
Шрифт:
Язык с трудом повиновался. Хочешь сказать, а слова застревают. Не говорил я тогда, а бормотал что-то невнятное. Может быть, поэтому так заботились обо мне бойцы, находившиеся в этом блиндаже. Каждый старался сделать мне что-нибудь хорошее.
Надели на меня длинную красноармейскую рубаху. Рукава болтались, словно плети. Тогда кто-то предложил их укоротить. Эта «операция» была произведена не ножницами, а ножом с красивой рукояткой, которым резали хлеб.
Все принимали участие и в моем переобувании.
— Видать, ты, паренек, в пехоте служил, —
Он выкинул мои разлезшиеся ботинки из блиндажа, завернул мои ноги в теплые портянки, а потом сунул их в кирзовые сапоги. Сам же он прыгал на одной ноге, так как другая была забинтована.
Он приподнял меня, поставил на ноги и скомандовал:
— Шире шаг!
Только шагнул я, как ноги подкосились, но он вовремя подхватил меня и усадил к себе на колено.
Какой он был приветливый и шутливый! От него пахло душистой махоркой. И кисет у него был особенный. Он даже передо мной хвастался своим бархатным кисетом со словами, вышитыми на нем красными нитками: «Курите на здоровье!»
Когда он медленно завертывал цигарку, обязательно произносил:
— Какое же здесь здоровье!
Он дал мне свою зажигалку, и я играл ею. Пальцы стали послушней, и я с удовольствием то зажигал, то тушил ее.
От всех бойцов, входивших в блиндаж, пахло морозом. Они приходили такие краснощекие, здоровые, в теплых валенках, в коротких серых полушубках, со спущенными ушами меховых шапок. Снимали полушубки, ватники; даже у меня под головой лежал ватник.
Весело бывало в блиндаже. Обрадовался я, когда услышал гармошку, не губную, как у немцев, а нашу, настоящую. А когда один из бойцов заиграл на гитаре, вспомнил я артиллериста Орлова и его любимые песни.
Узнал я и о том, что совсем плохо стало немцам, покатились они вверх тормашками; не пустили фашистов к Волге. Все знали, что я сталинградец, и называли меня Геннадием Ивановичем.
Прошел всего день-два, но котелок больше не выпадал из моих рук и голова не кружилась. В новых сапогах я уже прохаживался по блиндажу. А громкий боец (даже имя его не запомнил) все сокрушался, что нет у меня настоящей заправочки. Он раздобыл для меня поясной ремень, половину которого отрезал — бритву точить. Он очень любил бриться сам и брить товарищей. Достанет из вещевого мешка зеркальце, завернутое в тряпочку, разложит свое имущество да как начнет лицо намыливать — только пена во все стороны летит.
Он больше всех расспрашивал меня про Сталинград. Я называл ему улицы, какие только помнил, а он громко, как диктор по радио, повторял их за мной.
Все красноармейцы прислушивались к нашим занятиям. Они удивлялись, что была у нас улица и Большая Франция, и Малая Франция и даже Балканы.
— Не город, а атлас мира, — сказал кто-то. Всем нравилось, что у нас в городе была Солнечная улица, Арбузная и даже Веселая.
Один боец обрадовался, когда услыхал про Невскую улицу.
— Моя река! — сказал он с гордостью.
А другой тут же заинтересовался, нет ли у нас Онежской улицы, и пояснил,
Когда я ответил, что не слыхал про такую улицу, он так огорчился, что пришлось мне поправиться:
— Должно быть, есть!
— То-то! — сказал он многозначительно.
Я уж не стал его спрашивать, где такая Онега. Другой красноармеец не поверил мне, когда я вспомнил и про улицу Шекспира.
Рассердился я тогда на него. Улегся на доски, накрывшись шинелью, а сам все разглядывал входивших бойцов.
Вдруг в таком же полушубке с поднятым воротником, с автоматом за плечом войдет мой отец.
Я уже дремать начал, как услыхал:
— Сюда, Соколов! Вот здесь!
Я встрепенулся, вскочил и ринулся навстречу. Задрожали губы, кровь прилила к щекам.
В блиндаж вошел Соколов, только это был не мой папа. Хоть бы чуточку был на него похож!
Лучше бы он и не приходил сюда, этот человек с моей фамилией…
Потом в блиндаж вошли две женщины. Одна высокая, в сапогах; ее длинная шинель перекрещена ремнями от кобуры пистолета и полевой сумки. Рядом же с ней была Александра Павловна. Я сразу узнал ее, несмотря на то что заострилось ее лицо. Волосы, как всегда, выбивались из-под платка, стеганая куртка расстегнута.
Александра Павловна бросилась ко мне, начала целовать.
— Вот Фекла-то будет рада! Нашелся наш солдатенок!
Я обрадовался Александре Павловне.
Высокая женщина, про которую Александра Павловна сказала, что она председательница районного Совета, записала мое имя и фамилию в свою записную книжечку. А Александра Павловна, как всегда, заторопилась.
— Вот только с делами управлюсь, за тобой приду, — сказала она.
Женщины ушли, а меня в блиндаже все стали про них расспрашивать. Я рассказал все, что знал, и Феклу Егоровну вспомнил.
Через несколько дней Александра Павловна снова пришла в блиндаж.
Громкий боец одернул мне рубашку:
— Смирно!
Встал я по стойке, а он доволен:
— Ну, теперь похож на сталинградца!
Подарил он мне на прощание кусок туалетного мыла в нарядной обертке и обрызгал тройным одеколоном. Я даже не успел глаза зажмурить.
Подпрыгивая на здоровой ноге, он все говорил, что после войны обязательно приедет в Сталинград и меня разыщет. Я в этом нисколько не сомневался — ведь он никуда из блиндажа не уходил, а столько знал названий сталинградских улиц!
Александра Павловна усадила меня в санки, погрузила на них какую-то поклажу и повезла по узкой снежной тропе, вдоль склона берега, изрытого землянками и ходами сообщения. Недавно здесь, совсем рядом, проходила линия фронта.
Я щурился от дневного света. Вдалеке что-то прогремит, потом стихнет, а земля не дрожит — успокоилась.
Тропинка вилась мимо запорошенных снегом окопов. Отовсюду торчали концы колючей проволоки.
Мы обогнали какую-то женщину с узелком в руке. Она шла пригнувшись. Александра Павловна окликнула ее, а та ничего не ответила, будто и не слыхала.