Дети Ивана Соколова

Шмерлинг Владимир Григорьевич

Я сразу заметил, что глаза у этого мальчишки как-то странно блестят. Сейчас прыгнет на меня, как кошка. И чтобы этого не произошло, я первый крикнул ему:

— Ну, что уставился? — И, сжав кулаки, прошел мимо. Прошел, а потом оглянулся. Вижу, он идет за мной. И сразу я почему-то понял, что и он меня боится. Неужели я такой страшный? Может быть, и ему кажется, что у меня глаза горят?

Он молча подошел и остановился.

Я отломил кусок шоколада и протянул ему:

— На, ешь!

Он схватил шоколад, продолжая

таращить на меня огромные глаза.

— Ешь! — закричал я ему и сам испугался своего голоса.

Оказывается, и я могу неплохо командовать. А он держит шоколад в руке, будто не знает, что с ним делать, или боится, как бы я не отнял.

Тогда я спросил его, уже не повышая голоса:

— Звать-то тебя как? Ну что стоишь, ну что смотришь? Или шоколада не видал?

Я схватил мальчишку за руку. Можно сказать, насильно запихал ему в рот шоколад. Ну, думаю, теперь и ему сладко. А он нехотя стал жевать, будто есть разучился. Это и не удивило меня тогда.

Так ничего я от него и не добился, только теперь он уже шел не сзади, а рядом. Куда я, туда и он. А ветер так и хлещет, залезает в рукава. Откуда-то сверху сорвался и загромыхал железный лист.

Когда надо о ком-то заботиться, сразу чувствуешь себя старше. Мне показалось, что у мальчишки побелели щеки. Я схватил снег и стал тереть ему лицо. Он не сопротивлялся и, как теперь мне казалось, смотрел на меня совсем иначе. Потом он оживился, тоже схватил снег и начал растирать мои щеки.

Мы подошли к походной кухне. У костра грелись бойцы. Увидев нас, кашевар взмахнул черпаком и рассмеялся, заметив, что у меня нет котелка. Сам раздобыл откуда-то огромную миску и ложки дал. Другой боец отрезал нам по куску черного хлеба и соль на бумажку насыпал.

— Ну, как же тебя звать? — спросил я мальчишку, когда согрелся. — Ну, кто ты: Васька, Колька, Петька'? Я даже вздрогнул, когда впервые услыхал его слегка хриповатый голос. Он повторял за мной: «Васька, Колька, Петька».

Не помня себя я начал трясти его.

А он все повторяет как заводной: «Васька, Колька, Петька».

Одно я понял: он не глухой и не немой. Значит, можно ему все растолковать. И я опять начал:

— Вот меня зовут Геной, Геннадий Соколов. Ну, а ты кто?

Он задумался, а потом сказал:

— Я тоже Геннадий Соколов.

— Скажи пожалуйста, тезка! Я сталинградский, а ты откуда?.

У него опять заблестели глаза, он начал вертеть головой, а потом ткнул рукой вперед и произнес:

— Оттуда!

Я понял — ничего мне от него не добиться. Но, так или иначе, я приобрел спутника.

Губы его были в трещинах и легких ссадинах; весь он был какой-то колючий, казалось, никаким гребешком в мире не расчесать его жесткие волосы. Они торчали во все стороны и лезли ему в глаза.

Стоило только его спросить о том, что с ним раньше было, как он побледнеет, нахмурится, уставится

в одну точку, силясь что-то вспомнить.

Расскажешь ему что, а он тебе то же самое о себе рассказывает. И слушать неохота. Беспамятный, а такой фантазер!

Этот мальчик стал потом моим большим другом. Когда же теперь я вспоминаю о начале нашей дружбы, я не могу сказать, что он понравился мне с первого взгляда, но не ошибусь, если скажу, что в первый же день нашего знакомства мы как-то потянулись друг к другу.

После того как накормили нас бойцы, вышли мы на берег Волги к памятнику Хользунову.

Мой земляк-летчик лежал на земле у взорванного гранитного своего пьедестала.

Все было изрыто окопами и траншеями.

К Волге по тропинке спускались и поднимались бойцы с ведрами, котелками и канистрами.

Начало смеркаться. Мы опять пошли к центру. В сумерках среди развалин всегда страшно, будто каждая дыра желает тебя проглотить.

Красноармейцы разбирали кирпичи и доставали из-под щебня и мусора разбросанные книги. Здесь, должно быть, когда-то был склад или книжный магазин. Некоторые набрали целые охапки книг.

Я смотрел на каменные коробки обуглившихся зданий и на одной стене разглядел: висят на ремешке коньки «снегурочка», а в одном окне я увидел придавленную тяжелым обломком клетку для птиц.

Коньки были мне ни к чему.

Шел я и еще думал: не лучше ли вернуться обратно к Александре Павловне на Мамаев курган? Ведь там в тесноте и нам двоим место найдется. А может быть, разыскать блиндаж на волжском берегу?

Глава восемнадцатая

В ДЕТСКОМ ПРИЕМНИКЕ

Мы опять подошли к костру. Бойцы пропустили нас вперед. Только мы протянули руки к огню, как какой-то рослый дяденька в полушубке, но со звездой на шапке сразу же начал нас расспрашивать. Конечно, отвечал я один.

Он спросил, не хочется ли нам есть, не простыли ли; потом схватил нас за руки и потащил за собой, больше ни о чем не спрашивая. Держал он нас крепко, будто боялся, что мы можем вырваться.

Только перешли полотно железной дороги, как Васька-Колька-Петька вдруг остановился.

Военный забеспокоился:

— Ты не стесняйся, брат, садись-ка на меня верхом, так мы скорей дойдем.

— А я туда не пойду, — закричал мой беспамятный. — Я знаю, куда ты ведешь нас.

— Знаешь? — удивился военный.

— Знаю! А все равно оттуда убегу. Там фамилию спрашивают.

— Правильно! — невозмутимо сказал военный и потащил нас дальше.

Вскоре он предупредил:

— Здесь ступеньки!

Мы вошли в комнату, освещенную коптилкой. Таким уютным показался мне тогда ее тусклый свет! Я даже не сразу разобрал, что поднявшаяся нам навстречу женщина была Александра Павловна. Она сразу же узнала меня, но и виду не подала.