Дети, которые живы!
Шрифт:
Уже подъезжая к деревне, я заверила, что отныне буду мыть все, что дает земля, и только затем есть, потому что микстуры и таблетки были отвратительными.
К вечеру мы добрались до дома.
Шурки что-то стряпали на ужин. Оказалось, они сварили суп из клевера с картошкой и галушками. Лепешки из гречневой крупы уже лежали в чашке на столе.
После легкого ужина все вышли во двор. Настя взялась кормить скотину. Живности у нас было в достатке: куры, гуси, корова Марта, лошади Гром и Агаша и три козы. Куры, по обычаю, столпились у изгороди в ожидании
Это лакомство выдавали каждый год в конце сентября. Свежие, только собранные с полей овес и зерно. Все это заслуги дедушки и отца: они уже долгое время работали в колхозе, а он обеспечивал всем необходимым для хозяйства.
Я и Шурки вышли на задний двор, в огород. Надо было поливать. За день почва знатно подсохла и тонкие трещины разрисовали грядки.
В начале участка малыши-корнишоны уже выглядывали из-под широких ворсинчатых листов.
Капуста округлилась, как наша Марта, – теленок вот-вот должен появиться на свет.
Весь огород оброс благодатной зеленью. Вроде бы меня не было всего две недели, а такие перемены.
Хата без хозяина будто вовсе затосковала, опустела. Я же свою тоску тихо берегла в сердце. Сестрам, уверена, было так же непросто принять эту действительность, как и мне. Грусть отражалась даже в их улыбках. Особенно сложно было Насте. На ее плечи свалились заботы не только о доме и хозяйстве, но еще и о нас.
От мыслей меня отвлекла Шурка. Она принесла полное ведро воды и тяжело поставила его среди грядок. Из краев плюхнуло, на земле расплылась большая мокрая клякса.
– Надорвешься, носи понемногу, – сказала я, наполняя лейку и возвращая ей пустое ведро.
– Слушаюсь, – хихикнув, подмигнула она.
Я прошла по кустистым рядам, орошая их дождем из лейки. Почва благодарно шипела.
Шурки по очереди от колодца носили воду. Я поливала, кое-где замечая траву в грядках, останавливалась и дергала ее. Работа была налажена.
Закончили, когда уже смеркалось. В летней кабинке, за сараями, мы ополоснулись и вернулись в хату.
В углу на табурете лежала недовязанная отцом конопляная веревка. С новой силой нахлынула тоска.
– Он обязательно вернется, – обняла меня за плечи Настя, – помнишь, сегодня ты сама об этом говорила?
– Помню, – ответила я, прошла к столу, присела на край скамьи и взяла давно остывшие лепешки. Немного перекусив, мы все вместе улеглись на печь.
От сестринского тепла душа улыбнулась, я скучала по этим ощущениям, пока была в больнице.
Я лежала у стенки, посередине две Шурки, Настя всегда занимала место с краю. Она переживала, что кто-нибудь из нас во сне ненароком свалится.
– Настя! – громко прошептала Шура.
На улице зазвенел, как разливающийся мед, стрекот, и, как будто услышав своих сородичей, затрещал в углу хаты одинокий сверчок. Мне показалось, что у них какая-то особенная перекличка. Я хихикнула своим мыслям, и, словно услышав их, засмеялась и Настя.
– Что, Шура? – наконец-то она отозвалась на зов двоюродной сестры.
– Расскажи что-нибудь, – попросила она и добавила: – я привыкла, что дедушка перед сном сказки рассказывает.
– Жили-были четыре сестры, жизнерадостные, дружные. Любили играть на лугу. Собирали травы. А после бежали на речку-красавицу… – начала сочинять Настя. Хотя это вовсе не сочинение, а наша история. Мягкий приятный голос тянулся песней по хате.
Я поплыла по течению теплого, памятного мотива. Почувствовала, как во мне прорастала другая, новая жизнь. Сейчас то купание в реке казалось далеким прошлым. И дело вовсе не в отъезде отца. Не в разросшемся огороде. Не в располневшей Марте.
Семя перемен посеяла весть о неизвестной мне войне. Теперь мои мысли стали иными, внимательными к мелочам, рассудительными. Как будто сознание стремилось сохранить в памяти каждый прожитый миг. Наивная беззаботность, которая была во мне еще две недели назад, как будто затаилась где-то глубоко в сердце. Теперь во главе мыслей была ответственность за близких и страх за завтрашний день.
Я искренне надеялась и хотела верить, что мы не увидим войну, что она растворится где-то далеко.
Но неприятное, липкое «а вдруг» – пугало: а вдруг не вернется отец, а вдруг действительно наступят страшные времена, а вдруг… И я вспомнила жуткий кошмар, который увидела в бреду. Холодок пробежал по спине.
Все эти мысли и убивали во мне беззаботность. Заставляли думать, о чем раньше и не задумывалась. Конечно, я хотела сохранить в себе задор девятилетней девочки. Я хотела играть с сестрами, слушать строгую песню грачей, весело плескаясь в реке Кшень. Не отпускать наивную радость как можно дольше. Но, увы, эта новая жизнь превратила прежнюю в воспоминания.
Настя угасающим, почти неслышным голосом завершала сказку о четырех сестрах. В ее истории они прожили долгую счастливую жизнь.
«А будет ли все так в действительности?» – спросила я себя и, плотнее прижавшись к Шурке, поймала мысль о хрупкой тишине. Казалось, что даже наш незваный гость-сверчок задремал, но легкое посапывание сестер и доносившиеся звуки улицы: редкий лай собак, сонное пение птиц, шорох и шелест ветра – нарушали тихую идиллию. Прислушавшись теперь уже к музыке жизни, я уснула.
Глава 3
Вечером следующего дня после хозяйственных забот мы вышли прогуляться. Заброшенный соседний дом в сумерках казался еще угрюмее. Черными глазами-окнами смотрел в никуда. Отбившийся угол крыши, как незалеченная рана, уродовал и без того устрашающий вид. Вздрогнув, я отвернулась. Напротив стояла теплая, сказочная избушка дедушки с бело-голубыми ставнями, с резным фасадом. В одном окне горел подрагивающий свет, будто подмигивал, а ажурные занавески вырывавшимися углами из открытой створки приветствовали. Рядом – дом дяди Вани Полянского, был выше, с густой соломенной крышей, сам из потемневшего дерева. Словно старший брат, дом защищал сестренку-избушку своим широким боком от настырного ветра.