Дети мертвых
Шрифт:
Уже почти подхваченный потоком валунов и древесины, который, подобно проносящемуся мимо поезду, бегло гладит его по волосам, лесник вырвался на свободу от вида ландшафта и принудительно повернул своё лицо в направлении движения; ему нужно пройти ещё изрядный кусок, чтобы обойти весь свой участок и посмотреть размер урона. Толпа людей, принёсшая огонь для своей еды, могла бы причинить лесу заметный ущерб, но не бойтесь, почва и древесина сейчас слишком напоены водой. Лесник треплет собаку по голове, а когда снова выпрямляется, то узнаёт, что нет в мире более здорового и весёлого человека, чем тот молодой мужчина, который выбирается из земли на том месте, где из безудержного склона выскользнули мухи; он всё ещё утопает в ней по пояс, подобно рабочему канализации, который вылез из колодца и сел передохнуть на краю люка. Сам очень внимательный, мужчина с удовольствием даёт себя рассмотреть во всём своём спортивном великолепии, это молодой парень, которого суконно-серый лесник за километры узнал бы по одежде, словно снятой с яркой картинки, которую он всегда носит, неприкрытый агент сети спортивной торговли, который должен сперва испробовать на себе всё, что потом будет капать на мозги покупателя, в том числе даже совершенно спортивный «БМВ», но, несмотря на смертельный исход, наши дети и внуки и впредь будут покупать эти и подобные им каталки для нашего серого существования: с одной стороны, чтобы фантастически упаковаться, с другой стороны, чтобы с грохотом вознестись над остальными людьми и предъявить грандиозное содержание в новой стойкой термосной одежде, которая надувает, как паруса, витринные стёкла изнутри. Наружность указывает на внутреннее, для того она и существует. Но для чего этот молодой человек, у которого ритмично шипит из ватных ушных затычек (чтобы не вытекал трупный сок заживо погребённых), вынырнул здесь, словно грациозный олень? И сегодня на нём, в отличие от обычного, вообще ничего нет, по крайней мере от головы до пояса ничего, остального пока не видно.
Лесник находит это нормальным. Он настолько был занят тем, чтобы не видеть своих детей, которые повадились бегать здесь сломя голову, то есть без головы на плечах, как это было и при жизни, что он всё ещё экспериментирует со временем обхода своего участка, чтобы они не попадались ему на глаза. То, что собака словно прилипла к нему, поджав метлу, которой она когда-то так радостно мела перед обоими мальчиками, — всегда для лесника знак, что лес позвал мёртвых, а никто к нему не пошёл, кроме, естественно, его сыновей, это для них типично. Уж они всегда, поскольку
Его волосы все перепачканы, они как тёмное кованое железо, застывшая проволока, царапающая лицо, в котором кровавые трещины, струпья и шрамы, засохшая чёрная кровь взяли на себя роль фешенебельного. Это немое лицо, кажется, исторгает непрерывный крик ужаса; таким мы господина Гштранца никогда не знали, эту ещё до пробуждения выспавшуюся раннюю птицу, этого подрумяненного утренней зарёй человека, который чист, как свет, кроме, разве что, когда стемнеет. Этот подлинный, как он есть, которого теперь явно что-то крепко держит за ноги в земле, так что он, кто знает, что тому виной, вылез наружу только по пояс, хотя он отчаянно упирается руками о края дыры и, хоть и напрягает все жилы, как будто тянет по Дунаю бурлаком баржу, или как почка, которой непременно надо лопнуть, а она не может, сейчас он, к сожалению, не в состоянии быть лазутчиком спорта для своей фирмы и её попутчиком. Правда, сейчас он на мгновение смог оттолкнуться от земли, маленьким жалким толчком, его надутая до посинения эрекция, которую он до сих пор ловко скрывал от нас, на какой-то момент показалась во весь рост в тёмной туче чертополоховых волос над краем земли: посмотрите на меня, на мягкий купол маленькой капеллы, в котором всё бьётся (источник оздоровления для любого любителя фитнеса!) и которым молодой мужчина, вообще-то, хотел бы увенчать гордый кафедральный собор своего тела, вставая перед самим собой на задние лапки, — но не земля ли там, в отверстии на конце его пениса, который просто не хочет ни лежать, ни лежать в земле? — земля, готовая взорваться гейзером из на удивление невидного портала, чтобы живот свой положить на плот мёртвых, но потом: ждите, пожалуйста, следующей волны — от поколенной до покупольной, — и тогда всё пойдёт! Эдгар явно хотел выложить наружу своё слегка воспалённое, припухшее отверстие целиком и слить его горючее, его гремучее в стороне от глянцевой розовой улицы, на луг, чтобы хоть что-то от него осталось, будь то хоть крошечное пятнышко, на котором, может быть, хоть что-то сможет вырасти. Отверстие пульсирует, как жабры у рыбы, выброшенной на сушу, оно тщетно пытается плюнуть, ну же (выйдет? не выйдет?), одно мгновение этот молодой человек нерешительно завис между могуществом бездонной тьмы и светом, который тоже уж не тот, что был, с тех пор как Иисусу в том же самом свете была приписана ложь, которую его последователи потом разнесли по свету как слово Христово: но эта фирма была основана со скрытым капиталом, который она так никогда и не выплатила. Так, и теперь молодой земляной человек издаёт крик ужаса, который снова вызывает лесника, не произнёсшего ни звука, на орбиту земли, лишь бы лесник не уходил, а крутился бы, крутился и крутился. А лесник, крепко прижав к себе своё ненастье, которое, однако, утекает у него сквозь пальцы и волочится позади него, то ли молитва, то ли просьба о помощи к сыновьям — когда она понадобится, то её, конечно, нет на месте, — бежит, значит, лесник прочь; из приоткрытой на узкую щёлочку двери его лица звучит его почти безгласный крик, который лишь против воли может выйти из тепла рта наружу и лететь в заметно холодеющий осенний воздух, и испуганный мужчина сперва останавливается, оставив позади поворот и попав в окружение леса — что позади, что впереди, что слева, что справа, теперь я читаю по бумажке, лесник знает наизусть, что и этот лес однажды уже отбивался, глупо и бессмысленно, возможно в точно такой же панике, как лесник сейчас, наотмашь и нанёс ущерб ровно на 310 миллионов шиллингов и урон живой силы в 12 душ. Покоя нет нигде, даже в смерти.
Но теперь ужас прёодолён, и на нас взирает родной уют тёмного леса, в котором можно покоиться без помех, если ты гриб, камень, листик, не мужчина. Ели высятся, насколько хватает глаз. Они не говорят за себя, поскольку они вообще не говорят. Тяжёлые бензопилы и лесовозы, способные, как спаситель, распахнуть небо и землю, ещё не приступили к работе, но деревья уже помечены. Tе, которым можно остаться стоять, гордо носят жёлтые ленточки вокруг своих стволов, гарантирующие им выживание. У людей, которые это придумали, всё наоборот: завуалированная женщина, синагога, должна быть помечена, если придёт и будет пронзена копьём агнца божьего, чтобы её, эту посланницу смерти, которая убила настоящего, истинного ягнёнка, можно было отличить от церкви, которая ловит кровь в горло, как смоляной сосуд ловит кровь деревьев, а сердечные сосуды ловят нашу. Затем синагога уносит отсюда ноги вперёд верхом на сломанном осле, её вуаль реет позади неё, как дым и ветер: так представляем себе мы, христиане, и потому мы должны эту убийцу умерщвлять снова и снова, пока она нас не достала. К счастью, её чужеродность видно за версту: не она ли там стоит, впереди, с приятным лицом женщины средних лет, чтобы мы в очередной раз испугались её и потому должны были её убить? Насекомые вьются вокруг головы лесника, как будто пчелиный улей, нет, мушиный улей, если таковой бывает, был взломан, предположительно проблеМишкой Нурми, и леснику приходится хватать этих тварей за бока и тискать их на старинный крестьянский манер. Потом он опускается, успокаивая своё дыхание, в русло склона, это очень старая, почти совсем заросшая тропа, прежний путь восхождения на альпийские луга, которым сегодня не ходит никто, его еле видно, маркировка почти выветрилась; и этим путём, ноги чавкают в перепивших сочных травах, в листьях и бурьянах, из которых проглядывают серые камешки, тропа теперь сводит лесника вниз и ведёт его прямиком к женщине там, внизу: блеск зубов сквозь слегка приоткрытые губы.
Там стоит, как обнаруживает мужчина, к которому постепенно возвращаются силы, челов. существо на склоне, это несомненно! Долой испуг! Но всё же чем ближе лесовик подходит по своему всё более пологому спуску к женщине, которая стоит у бетонного бассейна (лесник знает: когда видишь его впервые, то пугаешься, он сам не знает почему, может потому, что тёмная, ленивая вода кажется невероятно глубокой, а возможно, причина в том, что бассейн однажды, давно, был засыпан, и неизвестно, насколько глубоко, но на несколько метров точно, и точно так же сгоревший крестьянский дом рядом завален по самые окна, я должна радоваться, если вы меня поняли с первого раза, ведь я не особенно много усилий прилагала к описанию и не намерена их повторять) и задумчиво, неподвижно смотрит в воду, тем медленнее становится его шаг, а веда в этой даме нет ничего страшного. Она выглядит, как все туристки, разве что её костюм ярковат, пестроват для её возраста, и в это мгновение лесник узнаёт её и останавливается как вкопанный. Неужто его наручные часы истекли?
Не эту ли женщину он только что видел садящейся в микроавтобус? Он ведь даже проследил, как она садилась в автобус, а он знает её уже давно, она из года в год приезжает сюда в отпуск со своей старой матерью, и мать, как всегда, так и липла к ней, так и висела на колесе. Лесовод точно узнал женщину, насколько это возможно издали (но лесник привык оценивать предметы с далёкого расстояния), и её мать тоже, та как раз пыталась подтолкнуть дочь и протиснуться вслед за ней, чтобы оказаться внутри раньше всех, он даже невольно посмеялся над этим, лесник, он ведь знает обеих дам, две эти навеки привязанные друг к другу фигуры, которые могут служить в качестве «пакетного решения», если под рукой нет ножниц, чтобы отрешить их друг от друга, но сейчас у бассейна стоит лишь одна младшая. Как она может опираться здесь о край бассейна, если она только что садилась со своей матерью в автобус? Лесник, должно быть, что-то напутал, путаница налицо. Или они сразу же вернулись, непредсказуемые женщины, но всё равно одна из них не могла бы так быстро добраться сюда, даже если бы бежала. Ну ладно. Удивительно, однако: вот эта женщина стоит, слегка наклонившись к бассейну и глядя в него, и вот, явно учуяв лесника, может по его табаку, поскольку ноги его почти не наделали шума на мягкой земле, она выпрямляется, как перочинный ножик, и поворачивается к егерю. Она глядит на него, как будто хочет несколькими стежками приметать к нему свои глаза. У лесника такое чувство, будто его посетили в полночь, когда тишина самая полная. Волосы у него встали дыбом, дождь идёт из его глаз прямо в глаза женщины, ветер крутит, дождь идёт обратно, в верхушках деревьев внезапно забарабанило, зашумело, и вот она ударилась оземь: вода, спёкшаяся, смёрзшаяся. Только что в погоде преобладало южное направление, солнечная осень с подъёмом атмосферного давления, ничто не предвещало перемен, и вот тебе внезапные ужасные осадки! Причина в том, что влажные субтропические воздушные массы из западного пространства Средиземного моря высокими потоками со скоростью свыше двухсот километров буквально швырнуло на гребни Альп, и теперь они выгружают там всю свою влагу. Но из-за того, что тут так высоко, осадки выпадают в виде снега. Падает расслабленный, тяжёлый, мокрый снег тать, да так, будто это впервые. Ибо в первый раз при них было ещё не так много воли, которая водила бы их рукой по туристской карте местности. Дети заглядывают в яйца своих киндер-сюрпризов до тех пор, пока им в руки не перепадёт руль мопеда, тогда их жизнь сразу вся становится иной, она гудит, как полый резонатор, да в ней и в самом деле пусто. И чего эти милые люди оделись так по-городскому? По большей части они ещё молодые, но носят, преувеличенно официально, мужчины — пиджаки, а женщины — костюмы, а некоторые даже остались за столом в пальто, и ещё памяти приходится таскать за ними невидимое, ибо видимое ни о чём не хочет помнить. Даже если бы один трансцендантист просверлил им все зубы разом, они не захотели бы потом вспоминать такую боль.
Что касается их поведения, то чужие, кажется, не хотят никого будить, они тихие, сидят кружком, сдвинув головы, и шепчутся, как будто склонились над кипящей кастрюлей «Бурды», с телепрограммой в середине, из которой их как раз вырезали, пока передача не выварилась до костей и не стала безвкусной. Это, может, их последняя серия! Вот он, свет: кто-то сбрасывает с себя листву и в одном блестящем трико разогревает других; оно может в любой момент взорваться, это ток-шоу, голоса ещё спокойны и дразнящие челюсти ну чисто человеческой рукой сработаны. Зато скоро им снесёт головы, потому что от наезда камеры люди приобретают большой размах. Конферансье громко выкрикивает, он выстреливает остроты, соль которых две тысячи лет вызревала в подвалах, но, несмотря на это, её щепотку можно получить и сегодня, если немного её отшлифовать, и головы
В качестве гарнира на едоков наваливают снотворное и болезнетворное пение, щёки жуют, ягодицы ёрзают на отполированных лавках, — может, наверху, в комнате, будет ещё один десерт, тягучая трубочка с начинкой. Свежий воздух придаёт нашим господам новейших сил; может, страна потому и такая пошлая, что она красива и любима уже за одни только горы. Другие страны должны ещё постараться, чтобы им было что предъявить, а у нас горы уже наготове. Тысячник за тысячником, но и они приносят нам тысячные, ими и расплачиваются. Мы радуемся нашей скромной крыше, которая может достигать трёх тысяч метров в высоту и даже ещё выше. Вы, кто когда-нибудь въедет сюда, расскажите, что и нас здесь видели! И тогда мы увидим, что мы уже были здесь.
Ножи и вилки визжат по фарфору. Дух так же сведущ, как и воля, но он не такой вольный. Мы благодарим действительность за её явление и провожаем её тушем! Уверенно дует трубач; входит стадо животных со своей по-лошадиному дразнящей каруселью зубов, опасно близко проходя мимо нашего посконного места — при том, что путь через экран такой короткий! — они подкидывают ноги как на спортивном снаряде, снаряд отлетает, болтается по помещению, несколько граждан очнулись и мечут через экран молнии под гром музыки. Челюсть Дагмар ещё раз вспыхивает своим предупредительным световым сигналом, прядь волос, белое золото которых отбивается от натурального цвета несколькими ударами карате (не менее 18 карат!), хоть и жидко, реденько (боже мой, всего ничего волос, что они могут против корпуса аппарата, по которому они сейчас хлестнули!), как будто она хочет, эта нежная прядь, в одиночку сломать эту коробку, чтобы яростный дух наконец вышел из него вон. Но что будет выпущено на свободу? Нерешительность немецкого взгляда, который видит всё, но ни на что не хочет смотреть и лишь в конце решится на то, что он про себя уже давно решил. Свет режет аппарат по диагонали — молния! — зияет щель, картинка идёт ко дну, затем чернота, радиомолчание. Люди, которые только что видели картинку в цвету или даже захватили последнее цветение Дагмар, под конец она махала рукой из взбитых сливок своей баварской блузки, прося о помощи, а мы её не поняли и от души впились в неё зубами, эти люди спались, как сгоревшая бумага. Лишь несколько галантных господ лично вскочили, чтобы броситься в огонь, подбросив себя хворостом для разжигания. Теперь эти господа закидывают голову на затылок и вопиют: телевизор сдох! Или, по крайней мере, тяжело ранен. Как назло именно теперь. Как будто подгадал. Хотя чего тут гадать: двадцать один час. Густой мягкий снегопад превратился в непроницаемый жёсткий дождь, и что-то под напором потока сломалось. В расступившейся, как Красное море, пустоте разговора, которая воззияла потому, что некоторые пошли выглянуть в окно, за столом у двери слышится бормотание одетых по-городскому зрителей — значит, не так уж и тихо они сидели. Эти гости одни во всём зале не поднимали глаз на фольклорические прогулки по экрану, они также не купались в выплесках медиальных помоев (но и это им не помогло, они тоже, воздев руки, утонули вместе с остальными в этой внутриглазной жидкости телевидения, которая всегда течёт гладко и разжиженно, святая кровь, зрители видят, как возникает чудо: люди удваиваются, меняют размер, тогда и потерянные должны быть нам возмещены в двойном или тройном размере!), взгляд Дагмар не достал новых постояльцев, горошины глаз Дагмар не задели эту группу, они без последствий попадали в обои, а стручки попадали на пол. Если бы глаза могли попадать! Здесь налицо ещё одна оплошность, ибо эти люди в их странно немодной одежде, похожей на карнавальную, явно приехали без машин. Ведь на парковке стоит лишь несколько знакомых автомобилей плюс один, который уже знают, известны и железные дороги, готовые исполнить свой долг. Ведь ездить — это сравнительно простой способ куда-нибудь попасть. Как же, всё-таки, попали сюда эти новые незнакомцы? И что они будут делать, если действительно снова начнётся наводнение? Молодая женщина в середине кажется странно размытой по краям, как будто она плавает, многократно выжатая и снова навеки напившаяся, в большом водном бассейне, уже так давно, что её краски слиняли в окружающую жидкость. Бассейн ведь больше, чем целый телевизор, если найдётся хоть один целый! О, если бы телевизор был размером с человека! Невинность этой женшины не поддаётся сравнению с упрямством спортсменов: это те мчащиеся, которые поднимают вверх красно-бело-красную ленту лавинного заграждения, проныривают под ней, издают ликующий крик, вскидывают вверх руки с лыжными палками и обрушиваются вниз, а пластиковая лента бросает им вслед долговую квитанцию: сим я должна вам кусочек жизни продвинутого класса для особо одарённых! — предъявите эту квитанцию, и вы можете бесплатно совершить несколько миллионов глубокоснежных спусков! Нет, билет на подъёмник сюда не включён. Это для вас, кто ныне съезжает здесь во веки веков, аминь! Маленькая пластмассовая рука ещё раз хватается за воздух, да, это бросается в глаза: будто сделанные из искусственных материалов, так выглядят эти люди, взрослые человеческие обособленности, которые выделились сюда и после длинного подъёма хотят немного перевести дух, перед тем как всё у них покатится под горку. У горного мира заметное лицо и массивный корпус: массив. Если бы горный мир стал плотью, то он был бы Иисусом, который вообще есть всё, что не было плотью, но стало ею: мёртвый. Он сидел бы сейчас здесь и образовал бы челов. горный состав, в котором мы поднимаемся всё выше и выше и потом можем совершать просто божественные спуски. Представьте себе, ваши слова стали бы плотью, как Он, и, чтобы только иметь возможность пригибаться под нашим кнутом, даже запросили бы разрешения на присутствие! Всё-таки воздушные вершины не как в телевизоре, где нам объясняют, как глубоко этот красивый поезд уже зарылся в наш ландшафт, так глубоко, как рука ребёнка под одеяло или наши честно заработанные мимические морщины от улыбок. То есть этот поезд ушёл, а мы здесь живём, сняли себе апартаменты и снялись подальше от всех заграничных сограждан. Где мы в наших лыжных комбинезонах контрастируем с небом, всегда хоть чуточку, но синее, чем оно. Как я вижу, вы не ожидали, что здесь будет так много осадков. Иначе бы вы не приехали сюда.
Дунул порыв холодного воздуха, действительность так долго подбивает бабки, пока не станет недействительной, и госпожа Карин Френцель непринуждённо входит, как будто только что вернулась с короткой экскурсии. Поскольку она исчезла у благодатной иконы божией матери в Марияцелль и сразу после этого попала в автокатастрофу (или всё было наоборот?) — как долго её здесь не хватает? — мать, во всяком случае, всё это время неустанно пытается снова найти этот образ, дополняющий её существо до единства, — теперь самое время ей снова объявиться в доме тела её хозяйки, из которого она, кажется, ненадолго выезжала или скрывалась. Мать её помилует, поскольку ей для этого не требуется милостивой благодатной иконы. Странно только, что остальные соотпускницы и соотпускники всё время видели Карин, одна там, другая тут, поскольку она явно кочевала, несчастная среди сплошных счастливых. Только мать не замечала своё дитя, а если и замечала, то не узнавала. Одна из предложенных тарелок под градом криков старой женщины снова убрана, чтобы она не разбилась от её голоса. Эта мать после долгих лет, полных отказов на все её заявления, наконец была названа тренершей её потомства, и этот новый поворот, который дочь сделала на гладком льду, мать должна сначала основательно проанализировать на мониторе. Мама падает головой вперёд, опрокинув стул. В зале ни малейшего движения. Очевидно, налицо не было никакой неосторожности со стороны госпожи Френцель-мл. Чего же опять хочет старая? Она что, того? Не надо, правда, забывать, что ив руках этой женщины (как и в руках многих других) некогда лежало решение судьбы народа, его жизни и смерти в Иисусе Христе, и она тогда по-настоящему решила сперва умереть, потом жить, но: почему она ведёт себя так, будто уже несколько дней не видела свою дочь в глаза? Тогда как другие сегодня утром, как обычно, видели это дитя выныривающим из потока леса, причём в разных местах. Если и этого мало… Дочь видели даже у скамьи, с которой открывается головокружительный вид на Адскую долину, а также напротив, у Горного гнезда, откуда можно любоваться всем альпийским массивом вдоль и поперёк: естественно, люди не сводили воедино свои наблюдения (по крайней мере, они не утруждали себя ради госпожи Френцель, когда по телевизору начинается шоу, а с кем, они знают точно), в противном случае они бы заметили, что каждый из них зафиксировал подопытную персону в одно время, но в разных местах. Мы же не в полиции, чтобы доискиваться до своих ведущих мотивов и с опозданием узнать: это была ведущая планка дорожного ограждения. Госпожа Френцель совершала экскурсию в Марияцелль и обратно. Никто не видит в её появлении ничего особенного. Она всего лишь ненадолго отлучалась, разве нет? Только мать, кажется, была слепа к своему ребёнку. Люди продолжают играть свои роли, они меняются, потому что пока ещё не нравятся себе по-настоящему, кровь за кровь, они стыкуются друг с другом и заправляют себя едой, а письма — взрывными веществами, и если они однажды забудут вынуть заправочный шланг, то достаточно будет искры божьей, чтобы восстал огненный столб, который напрочь спалит и их, и их ближних, если они заблаговременно не потушат себя кружкой пива или вина. Для чего нам скрижали завета? Мы их сбросим с моста автобана! Едоки были бы удовлетворены, если бы старая женщина наконец исчезла, она им постепенно испоганивает отпуск, смысл которого ведь в том и состоит, что ты однажды можешь выйти из себя, а не в том, чтобы другие принуждали тебя заглянуть в них. Карин Френцель принимает вызов: свет! Не автомобильные ли это фары смотрят на нее? Надвигаются на неё? Что-то пляшет над ветровым стеклом, отражение очень большого транспортного средства, которое не хочет миролюбиво лежать на земле, хотя его и попытались задержать голыми руками и придержать. Но нет, экономные лампочки накаливания лучатся доверчиво и мягко. Ножи и вилки взяты в оборот и подстёгнуты приступить и к неприступному, красивому упитанному телу господина государственного канцлера, который, после этого недавнего срыва на экране, появляется в своей государственной канцелярии и тоже говорит несколько слов дорогим зрительницам и зрителям. Этот ненормальный совершил что-то непостижимое. Он попытался управлять этим народом. Но ничего не вышло. Теперь с этим народом управляется дождь, хлещет его и бичует. Добровольная пожарная дружина уже извещена, да вот только дороги больше нет.