Дети мира
Шрифт:
— Ну как?
— Так себе, — ответил тот.
Бросив беглый взгляд на кучи руды, подрядчик процедил, снова обращаясь не ко мне, а к парню:
— Ладно, пускай приходит завтра. Для начала будет получать один соль [16] в день. Если только работать будет лучше.
И, надувшись, точно индюк, подрядчик удалился.
— Ты где живешь? — спросил меня парень, пока мы спускались по крутой глинистой тропинке, ведущей к поселку.
— В Омбле, — ответил я. — Меня, значит, приняли, да?
16
Соль — мелкая перуанская монета.
— Здесь
— А Педро говорил, что вряд ли примут, потому что подрядчику люди не нужны.
— Так говорят, да ты этому не очень-то верь. Просто никому не хочется здесь надрываться. Как только найдут место в шахте, сразу убегают. На шахте всегда есть работа, да там и не так муторно, как здесь. Сегодня ничего, а вот поглядишь, что будет, когда пойдет снег или дождь.
— А в дождь тоже надо работать?
— Если очень сильный, не надо. Но тогда ничего не платят. Поэтому все работают при любой погоде. Завтра прихвати пончо [17] на случай дождя.
17
Пончо — южноамериканский плащ в виде четырехугольного куска ткани с вырезом посредине для головы.
На перекрестке мы расстались. Пока я добрался до дома Уайта, стало уже совсем темно. Педро и его товарищ по комнате играли в карты.
— Ну что, взяли тебя? — спросил Педро, не поднимая глаз от карт.
— Да, дон Педро. Сказали, чтобы я пришел завтра. И нужна какая-нибудь непромокаемая одежда.
— Верно, приятель, надо брать с собой одеяло и еду, там тебе готовить не станут. А ну, раздуй эту чертяку, а то дымит, спасу нет.
Я опустился на колени перед очагом и раздувал огонь до тех пор, пока не послышался веселый радостный треск. Удобно устроившись на полу, я смотрел то на огонь, то на играющих в карты.
Мне было хорошо в тот вечер…
На следующее утро мы встали рано.
Быстро позавтракали: чашка настоянного на пахучей траве кипятка и немного жареного маиса. Потом я засунул в карманы вареную картошку и горсть маиса.
— Никогда не носи еду в кармане. А то во время работы всю изотрешь в кашу. Лучше завяжи в узелок, — посоветовал Педро и дал мне вместо дождевика пустой мешок.
Я поблагодарил его и завязал свой обед в старый платок. Мы вышли. Утро стояло студеное. На небе ни облачка. С кровель свисали длинные прозрачные сосульки. Тоненькая хрустящая корочка льда покрывала лужи и канавы. Белая колючая изморозь тонким слоем лежала на штабеле старых шпал. В домах хлопали двери. Скользя по липкой грязи, длинной вереницей тянулись к шахте горняки. Узкая горловина проглатывала их, чтобы не выпустить на свет до самой ночи. Другая вереница, поменьше, — женщины и дети медленно карабкались в гору к рудному двору. Это были сортировщики.
Попрощавшись с Педро, я пошел догонять своих новых товарищей по работе и, запыхавшись, настиг молчаливую колонну людей, которая медленно вливалась в рудничный двор. В семь часов прогудел гудок, и все бросились по своим местам.
Я присел на корточки и стал быстро разбирать зеленовато-бурые куски породы. Проработав час-другой — на большее у меня не хватило сил, — я опустился на колени. Но вскоре заставила меня подняться острая, щемящая боль в пояснице. Так я промучился до самого полуденного перерыва, который оказался таким коротким, что я с трудом успел проглотить захваченную с собой еду.
После обеда пошел густой снег, пушистые хлопья ложились на мою ноющую спину. Все сортировщики укутались в одеяла, которые они поминутно встряхивали, чтобы снег не забивался за шиворот. Пальцы у меня покраснели и начали кровоточить. С ужасом я заметил, что руки деревенеют и совсем отказываются служить. Тут я вспомнил слова дона Педро, который предупреждал меня, что на работе я не смогу даже вытереть носа. Так оно и получилось на самом деле. Из носа у меня текло, а я только хлюпал и чихал. Адский холод пронизывал до костей. Но еще больше, чем холод и боль, терзал меня страх перед грубым подрядчиком, его бранью и оскорблениями. Изо всех сил старался я превозмочь охватившую меня слабость, но все было напрасно. Я привстал, по лицу моему текли грязные струйки растаявшего снега. Мешок, висевший на спине, упал в раскисшую липкую грязь; я оглянулся и увидел сортировщиков, которые лихорадочно, не поднимая головы, перекидывали руду. Они, словно одержимые, не замечали, ни холода, ни снега, ни ветра.
— Шевелись, шевелись, паршивец! — крикнул мне подрядчик, закутанный в добротный плащ. Он медленно прохаживался по шпалам узкоколейки.
Я попытался схватить коченеющими руками кусок руды, но из этого ничего не вышло.
— Ах ты, сопляк, вон отсюда, ступай на кухню! — рассвирепел подрядчик. — Эта работа для мужчин. Убирайся!
С трудом согнул я пальцы, чтобы подобрать упавший мешок, еле волоча ноги, побрел прочь от этого страшного места. Сортировщики, едва взглянув на меня сквозь белесую завесу снегопада, с еще большим остервенением накинулись на кучи руды. С промокшим насквозь мешком на плечах спустился я по скользкой тропинке в горняцкий поселок. Башмаки мои чавкали при каждом шаге, и я чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Зачем я убежал из родной деревни? Как там было хорошо! Почему я не остался в Оройе?» Черные, жгучие мысли грызли меня. Мне было стыдно возвращаться к дону Педро. «Что я ему скажу? Нет, лучше пойти на станцию, разыскать дона Юлио, пускай он отвезет меня назад в Оройю, — лихорадочно вертелось в мозгу. — Там легче заработать на жизнь». Но прежде я решил возвратить мешок дону Педро и попрощаться с ним. И я решительно зашагал к поселку.
Снег все падал и падал, и толстый слой его уже лежал в канавах и на крышах горняцких домов.
Я толкнул приоткрытую дверь и очутился лицом к лицу с лохматым шахтером, соседом дона Педро. Он отложил в сторону шахтерскую лампу, которую чистил, и внимательно поглядел на меня. Лицо его казалось высеченным из камня. Ни один мускул не дрогнул на нем. Взгляд был прямым, губы плотно сжаты. У меня задрожали колени, и краска стыда залила лицо. Я хотел броситься наутек, но ноги мои словно приросли к полу. Я стоял не шелохнувшись. С моего мешка и со старой шляпы на пол стекала вода, образуя под ногами большую лужу.
— Выгнали? — коротко спросил лохматый.
— Да, — вздохнул я.
Вот все, что мы сказали друг другу. Он встал, снял с проволоки над очагом свою одежду и приказал мне:
— Снимай все с себя и ложись в мою кровать!
Я послушно исполнил его приказ. Положил за дверью мешок и раскисшую шляпу. Стянул с себя куртку и штаны и отдал их лохматому.
— Снимай все: и трусы и рубашку! — снова приказал мне шахтер. — Гляди, промок насквозь.
Немного конфузясь, я снял с себя нижнее белье и скользнул в кровать. Шахтер взял мою одежду, выжал ее и развесил над очагом. Потом подложил в очаг несколько чурок и раздул огонь. Яркие оранжевые искры запрыгали в заполнившем комнатенку дыму.
— Так этот прощелыга выгнал тебя, да? — спросил горняк, усаживаясь ко мне на кровать и снова принимаясь чистить лампу.
— Я старался вовсю, но никак не мог работать быстрее, — оправдывался я.
— Понятно, ты небось сидел как вкопанный. А когда работаешь на холоде, надо, чтоб все тело ходуном ходило, не то закоченеешь.
— Я не знал…
— Жизнь всему научит. Дай бог, чтобы еще не простудился и не схватил чахотку.
Последние слова лохматого нагнали на меня страх. Я знал, что чахотка — это страшная болезнь. Мы замолчали.