Дети новолуния [роман]
Шрифт:
Несмотря на столь трудную и бессонную ночь, кидань выглядел, как всегда, предельно опрятно, с гладкой, точно покрытой лаком, косой, в скромной шапочке на голове и в одноцветном голубом халате из шёлка без единого пятнышка. Он незаметно покинул лагерь и, оставаясь в виду дозорных, пошёл к реке. Там он сел в тени прибрежных деревьев и стал смотреть на воду, наслаждаясь её бегом и журчанием. Река была мелкая, каменистая и очень холодная благодаря, по-видимому, быстрому течению. Если присмотреться, то можно было заметить, как мимо проплывают мелкие рыбёшки, а те, что покрупнее, стоят на месте, где поглубже, и иногда покачивают хвостами. Великое множество водомерок, мух, стрекоз и водяных клопов суетилось по реке. В тихом перешёптывании камышей, почти заглушаемом наплывающим то и дело жужжанием пчёл и шмелей, слышалось
Елюй Чу-цай хотел вспомнить хоть одну строчку из своих поэтов и не мог вспомнить ни одной. Он смотрел на бегущую куда-то прозрачную воду, занятую только своим бегом и не знающую, что такое боль и что такое смерть, потому, может статься, что она и есть Бог? Кидань сидел на берегу и говорил вслух так, будто напротив сидел собеседник. Он ему говорил:
— От щепки, упавшей в эту воду, уже не зависит её судьба. Щепку несёт вода, пока наконец не выбросит на сушу, и там она не высохнет на солнце и не превратится в труху. Вот ты говоришь — спасение. И я говорю — спасение… И есть ли оно?
На глазах у него выступили слезы.
— А если есть, то — в чём?
Меняя форму и очертания, по воде в искрах солнца плыли белые облака.
До предела сжавшаяся в загоне отара овец с возрастающим ужасом пялилась в чёрную ночь. Но и ночь глазами волка серо-голубой масти вот уж который час сосредоточенно глядела на отару. Кислая вонь от его шкуры, вонь смерти, так близко, так муторно, заставляла овечьи сердца дробиться на тысячи страхов. Но волк выжидал. Он следил не за овцами — за юртами, по полшага на час приближаясь к человечьей берлоге. Замирал, сидел долго в ледяном подталом снегу, нюхал воздух, чуял постепенный уход из него дыма, потом осторожно, проваливаясь лапой в заиндевелую корку, делал шаг, другой и замирал опять. Овцы сходили с остатков ума, но его занимали не они и даже не собаки, брехающие наобум, а исключительно люди. Только в них серо-голубой видел настоящую угрозу себе. Но люди спали. Это было ясно уже давно. И поэтому с роковой неизбежностью в смоляной пустоте оловянным блеском высветились его глаза.
Власть — не понукание другими,
не мелкое тщеславие рабов,
желающих забыть, что они рабы.
Власть — это пустота. Предел.
За ним — всё. И ничего.
Безмерное обладание лишним.
Возможность сблизиться с тьмой.
Утратить понимание Бога.
Право, отнятое у Природы и переплавленное в золото.
Непреодолимая гордыня
и возмущение перед неизбежностью смерти.
Талант ломать мир, как хворост перед очагом.
Власть — это сон, в котором возможно всё.
Сон без надежды на пробуждение.
Гибель души.
Торжество воли.
Удав
Борьба русского самодержавия с русской интеллигенцией — борьба блудливого старика со своими выблядками, который умел их народить, но не умел воспитать.
«Жизнь не много значила в этих суровых краях. Высокие, открытые всем ветрам плато, озёра с камышовыми берегами, посещаемые птицами по пути в ледяные тундры. В ясные ночи середины зимы по небу то вспыхивали, то исчезали за горизонтом всполохи северного сияния. Весной, когда лошади и коровы давали молоко, проблем с пищей не было, добыча сама шла в руки. Зимой оставался только кумыс, хранящийся в кожаных мешках, перебродивший и взбитый. Конец зимы был самым плохим временем, мясо заменялось варёным просом.
Монгольскую империю Чингисидов иногда называют „Великой Степью“. Степь сформировала весь образ жизни монгольских завоевателей, наложила свой властный отпечаток на их сознание и культуру. Нигде, кроме степи, монгол не мог чувствовать себя по-настоящему счастливым. Именно здесь восемьсот лет назад некий князь Темучин из рода Кият-Борджигин был поднят на кошме из белого войлока и провозглашён ханом всех монголов — свершилось событие планетарного масштаба, которое его современники, кроме, конечно, самих участников, практически не
«Вот где и кем надо было родиться», — подумал старик, захлопнул книгу и бросил её обратно. Книги привозили, как всегда, в пятницу и складывали аккуратной стопкой на журнальном столе в углу прихожей. Соответственно выданным много лет назад распоряжениям здесь были биографии властителей всех времён, политические мемуары, зарубежные детективы, новинки спорта — главным образом бокса и футбола, а также занимавшие когда-то жену альбомы по домоводству и живописи, все изданные на прошедшей неделе. Он давно уже не обращал на них внимания, поскольку охладел к беллетристике и даже газет не брал в руки, но сегодня, проходя мимо, бесцельно открыл лежавшую сверху книгу и стоя пробежал начальные строки предисловия. Теперь это было неактуально, так сказать, минорный привет из прошлого. И всё же слабым отблеском когда-то раскалённых амбиций на ум вновь пришла ещё тёплая мысль: «Вот когда и кем надо было родиться… Холод, степь, независимость… Не то что…» Одновременно из нескольких комнат донёсся многозвучный бой часов — семь ударов, напомнивший ему, что день уже начался. Часы всегда оставались его страстью, часы с боем.
День начался — это значило… он внутренне встрепенулся, как боевой конёк на звуки горна, — но… по правде говоря, это теперь ничего не значило. Боже, прошло двенадцать лет, и вот начало дня не значит уже ничего. Кроме того, разве, что следует завтракать, идти к унитазу, принимать душ, возможно, бриться, измерять давление, принимать горсть таблеток — до еды, во время еды, после еды, спустя полчаса после еды. Вести пустой разговор с женой или молчать. Молчать, молчать. И слушать, как в глубинах слишком большого для него дома с примыкающим бесполезно огромным лесопарком почти незаметный в своей повседневности разгорается чей-то трудовой день. Собственно, все звуки были чересчур понятными, навевающими скорее скуку, чем желание влиться в работу: на кухне погромыхивала посудой кухарка, садовник веерными граблями сгребал опавшие листья с дорожек, охранник говорил по телефону, шофёр возился в гараже. Кухарка, водитель, садовник, пара сменяющих друг друга охранников. Вот и всё. Не трудно разобрать, что к чему. Он даже помнил их имена. Он привык к ним, как к загостившимся дальним родственникам.
Не стоило даже пытаться воспроизвести в памяти лица людей из обслуживающего персонала, неуловимым вихрем пронёсшихся сквозь его жизнь. Только первого водителя он хорошо помнил, как символ высочайшего потрясения от самой мысли, что теперь у него имеется персональный водитель. Звали водителя Василием Ивановичем, как Чапаева, легко запомнить. Коренастый, угодливый. Ходил в сапогах и постоянно мёрз. Больше никого из обслуги он по отчеству не называл: одни феди, маши, зои, лёвы, сани. Не люди — функции. Нехорошо.
От самых дверей прихожая была уставлена подарками, большей частью в праздничной упаковке с цветами и блестящими колокольцами на узлах — можно было подумать, что на дворе Рождество, если бы не ружья, торчавшие между свертков, а также патронташи, сапоги и прочая охотничья амуниция. Был среди прочего даже охотничий рожок с кожаной оплёткой, покрытый прозрачным лаком. Старик снял его с дула коллекционного винчестера и повертел в руках. Затем приложил мундштуком к губам, набрал в лёгкие воздуха, напрягся и что было сил дунул в него. Однако вместо бодрой игры зори образовалось хриплое шипение, больше похожее на выдох умирающего. А также — слюни и мутные круги перед глазами. Он едва удержал равновесие от накатившего головокружения и поспешно вернул рожок на место.
А дом ещё спал. Хотя и пробило семь. Они совсем расслабились, им уже нет дела до того, что он всегда вставал в шесть утра, каждый день своей жизни; даже супруга и та перестала просыпаться вместе с ним. Раньше было по-другому. Резво было, с военной выправкой. И жена поднималась на полчаса раньше, чтобы самой сварить ему кофе. Ему не приходилось задумываться, откуда берётся завтрак, почищен ли костюм, чья рука положила сводку новостей на стол, в какую дверь выходить. Всё было расписано кем-то до мелочей, в которые он уж и позабыл, когда вдавался. А теперь он точно знал и кто готовит завтрак, и кто подстригает кусты в саду, чинит водопровод, сидит за рулём, пишет телеграммы, и выходил он теперь в одну и ту же дверь. Но всё это было ему безразлично.