Дети полутени

Абрамович Евгений

Часто Дубов видел во сне искусственных людей. Людей-манекенов с протезами вместо конечностей. Точная копия его самого подходила вплотную, руками разрывала живот и вываливала дымящиеся кишки в грязный ржавый таз. Дубов просыпался, под боком кричала и ворочалась Таня. Плакала и никак не могла проснуться. Даже когда он тряс ее за плечи, хлопал по щекам.

Во сне шевелились стены дома. Стонали от натуги, скрипели деревом и ржавыми гвоздями. Старые выцветшие обои вздувались, шли пузырями, отклеивались, мокрыми комками сползали вниз. Сквозь стены сочилась вода,

грязная и холодная, пахнущая гнилью, плесенью и застоялой сыростью. Ручейками текла вдоль плинтусов, скапливалась на полу большими лужами, в которых отражалось что-то, покрытое рябью. В окна снаружи смотрели глаза, при взгляде в которые Дубову хотелось бежать. Но он не мог. Воздух во сне становился густым и тяжелым, в нем вязли ноги, а рвущийся изнутри крик опускался до еле слышного писка.

Один раз, лежа в кровати, он прижался к Тане, обнял, задрал ночнушку, принялся целовать грудь и живот. Она не сопротивлялась, только лежала, глядя в потолок, вытянув руки вдоль тела. Дубов стыдливо отпрянул. Поправил на ней одежду, отвернулся.

В конце лета две тысячи первого он решил свозить жену в Черноозерск, в пустой дом с большими окнами. Одновременно хотел и боялся этой поездки. Там они были действительно счастливы. Там же ждало еще больше тяжелых воспоминаний. В последнюю неделю августа загрузил сумками багажник, усадил Таню на переднее сиденье, пристегнул. Сам сел рядом, поцеловал в щеку. Она повернулась, удивленно посмотрела, словно заметила его только что.

– Едем? – спросила Таня тихо.

– Да, – он кивнул, проглатывая ком в горле.

В тот раз дом изнутри показался еще больше. В темных углах прятались тени, шевелились там, беззвучно открывали рты, тянулись к людям. Шаги в пустой комнате гулким эхом отражались от потолка. Стоял пасмурный летний день. Еще в дороге лобовое стекло машины покрывалось маленькими прозрачными капельками, которые катались туда-сюда по прозрачной поверхности, смахивались мельтешащими щетками дворников. Когда добрались до Черноозерска, уже вовсю зарядил дождь. Серый, холодный, тяжелый. Предвестник наступающей осени. Не тот, легкий и теплый, под которым приятно стоять на крыльце.

Таня сидела на стуле в центре комнаты. Прямо, откинувшись на спинку, положив руки на колени. Смотрела прямо в окно напротив. Видела что-то, известное только ей. Дубов стоял за ней у двери, молча смотрел на неподвижную жену. Темный силуэт на фоне окон, в которых бушевала непогода. Казалось, что женщина сидела прямо в стене дождя и сразу где-то в другом месте, за чертой. Там ветер бросал в стекла пригоршни воды, рвал с деревьев подвявшую листву. Здесь было тихо и спокойно, сыро, темно и прохладно. Дубов взял стул, сел рядом с Таней. Она повернулась к нему.

– Ты на меня злишься?

– Нет, – честно ответил он.

Она кивнула, снова стала смотреть в окно. Заговорила опять.

– А помнишь, Сережа, как нам здесь было хорошо? В самый первый раз, летом. Жара стояла, солнце. Только потом дожди пошли, мы из дома почти не выходили. Это какой был год? Восемьдесят восьмой?

– Восемьдесят девятый.

– Да, точно. Хорошо ведь было, правда?

– Да.

Он опустился перед ней на колени. Вжался лицом в ее бедра, пах, мягкий низ живота. Дышал.

Почувствовал ее руки на своем затылке. Они гладили, ласкали. От этих прикосновений внутри что-то сломалось. Слезы хлынули градом. Ткань ее джинсов стала мокрой. Он плакал, не сдерживаясь. Ее маленькие руки продолжали гладить.

– Не плачь, Сереженька. Теперь уже все равно. Как же нам было хорошо тогда. Никогда больше так не было. Но еще в тот раз я почувствовала.

Он поднял заплаканные глаза. Из-за слез все казалось размытым, нечетким. Таким, как за окнами снаружи.

– Что ты почувствовала?

Она говорила долго. Дубов слушал и не слышал, не разбирал слова. Что-то отвлекло внимание. Какое-то движение в дальнем углу комнаты. Дубов смотрел туда и не мог отвести взгляд. Стена как будто исчезла. Вместо нее открылось темно-звездное ничто. Бледные огоньки висели в абсолютной черноте. Мерцали, гасли и снова появлялись, будто были чьими-то мигающими глазами. Шевелились, двигались вместе с темнотой, в которой горели. Танин голос проникал сквозь уши внутрь, растворялся, плыл по телу, оседая везде, от головы до кончиков пальцев. Без слов. Он просто был.

– … как будто сама тьма, – расслышал он только конец фразы.

Наваждение исчезло. Стена снова стала стеной. Дубов отвел глаза, в упор посмотрел на жену.

– Что?

Она улыбнулась уголками губ. Ласково погладила по щеке.

– Ты устал, милый. Давай отдохнем.

Он поймал ее руку, поцеловал в ладонь.

– Помнишь, Сережа, что мы пили? Вино такое красное или портвейн. Очень мне понравилось тогда. Как думаешь, оно еще где-нибудь продается? Хотелось бы попробовать. Вспомнить, совсем как тогда.

– Точно такое уже вряд ли найдешь. Можно другое попробовать.

– Давай другое, – разрешила она.

Это был их самый долгий разговор за последний год. Дубов, счастливый и окрыленный, принялся целовать Таню. Лицо, щеки, губы, шею. Она шутливо отмахивалась. Он ловил ее руки, целовал снова и снова.

– Я сейчас, Танюша, – приговаривал он, собираясь, – сейчас сбегаю. Ты соскучиться не успеешь.

Он накинул куртку, взял зонт, вышел. Оставил ее одну в полумраке.

В голове молотом стучало ее «совсем как тогда».

Магазин стоял на прежнем месте. Внешне даже почти не изменился за все время. Помятая вывеска, решетки на окнах, только внутри некое подобие евроремонта. Дубов, не разбирая, схватил с полки первую попавшуюся бутылку вина, дрожащей рукой сунул продавщице крупную купюру и, не дожидаясь сдачи, помчался обратно. Домой, к ней.

Дом встретил абсолютной тишиной. Только выл снаружи ветер и барабанил по крыше дождь. Нездешние потусторонние звуки. Дом был другим миром. Здесь царили свои правила. Дубов стоял в дверном проеме, не в силах совладать с дрожью в руках. Купленная бутылка выскользнула, звонко разбилась об пол. Темная жидкость растеклась уродливой кляксой.