Дети Ржавчины
Шрифт:
– Ну что? – тихо спросила она.
– Ничего.
Я снял промокшую куртку, сапоги, сел в угол. Надежда ждала, когда за нами приедут погонщики и увезут отсюда. Она ненавидела деревню и всех ее обитателей. Ей хотелось поскорей уйти из этого места – места, где она узнала о своем полном и необратимом одиночестве.
Мы почти не разговаривали. Виноват был я - не подумал сразу, как нужно начинать разговоры с ней, с учетом всего, что произошло. День, когда она смогла произнести первые слова, был для меня праздником. Впрочем, ничего существенного она тогда не сказала – просила пить, есть… Сначала она
Мне так не терпелось поставить все на свои места, что я испортил дело спешкой. Она еще только приходила в себя, пробовала вставать, училась не пугаться крестьян с их грубоватыми манерами, пробовала свой голос – еще неровный, сиплый…
И тут меня словно прорвало. Я вылил на нее всю правду – как ушат холодной воды. Я рассказал про разоренные грязные города, про тайную власть аэроидов, про ржавые куски истребителей, разбросанные повсюду. Я начинал говорить об этом осторожно, как мне казалось, но Надежда ничего не отвечала, и мне приходилось говорить дальше, чтоб заполнить паузы, и буквально за день я выложил все, что знал, что думал, о чем догадывался. И про себя тоже почти все рассказал.
Надежда слушала и слушала, не говоря ни слова в ответ. Мне бы остановиться, проявить хоть каплю терпения, но я слишком долго и безуспешно искал такого собеседника и не справился с тем, что во мне накопилось.
Девушка замкнулась в себе. Впрочем, иного и ждать. не стоило. Вряд ли человек, оказавшийся, по сути, на пепелище своей родины, будет энергичным, деловитым и общительным.
Она не хотела говорить со мной. Она, наверно, не верила мне. И правильно делала. Я за это время наговорил столько, что меня, с ее точки зрения, легче было принять за сумасшедшего. Она верила только в то, что за нами должны приехать и забрать отсюда. Это ожидание стало единственным смыслом ее жизни. Пожалуй, Надежда считала, что, выбравшись из деревни, она увидит мир другим. Не таким, как расписал ей я. Возможно, она надеялась, что я в самом деле сумасшедший, которому нельзя верить ни на грош.
Я больше не лез к ней с разговорами, хотя в прошлом и умел выводить людей из депрессии. Пробовать на ней известные мне методики и тест-программы казалось таким же кощунством, как советовать умирающему побольше движения и ярких впечатлений. Пусть теперь время попытается вылечить эту юную обожженную душу. Уж теперь я найду в себе достаточно терпения.
Больная Нога принесла обед. Еда в последнее время стала скудной, но я не жаловался. По всему было видно, что деревне сейчас тяжело. Надежда прожевала несколько кусочков вареной тыквы и больше есть не стала. Я без лишних разговоров прикончил ее порцию супа.
Потом она несколько минут бесцельно ходила от стены к стене. У меня кусок в горло не лез, когда я видел, как страдает в четырех стенах несчастное существо, ждавшее несколько сот лет и дождавшееся вот этого кошмара.
Она наконец остановилась и вдруг взяла в руки мой тесак, стоявший у стены. Осторожно осмотрела, попробовала на вес, поводила лезвием в разные стороны. Я внимательно наблюдал за ней.
– Это зачем? – спросила Надежда. – Убивать людей, да?
– Да, – кивнул я.
Она провела пальцем по корявому лезвию, и ее, кажется, передернуло.
–
– Я все умею, девочка.
Мое сердце забилось сильней – неужели блокада прорвана?
– Научи меня, – попросила девушка, смело посмотрев мне в глаза.
– Чему?
– Ну, вот этому. Разным приемам.
Я запнулся. Я не считал это нормальным – юная девушка, едва вернувшись к жизни, испытав страшное потрясение, вдруг просит научить ее пользоваться этим варварским кровавым железом. С другой стороны, нужно возвращать ее к активности любыми средствами. Хочет драться тесаком – пусть…
– Но я не знаю никаких особенных приемов. Я просто умею хорошо двигаться.
– Мне все равно. Я тоже умею двигаться. Научи. Я отставил тарелку, поднялся. Взял из угла короткую метлу, снял с нее веник, а оструганную палку протянул Надежде.
– Начнем лучше с этого. Держи. Нет, вот так держи. Я начал объяснять. Про выпады, рубящие и колющие удары, про защиту и атаку. Незаметно для себя увлекся. Затем мы от слов перешли к делу. Надежда двигалась еще неловко, медленно, словно что-то ее тормозило, но мне удалось разглядеть в ее пластике следы давних, полустершихся навыков. Давным-давно, еще в той жизни, она, несомненно, проходила хорошую спортивную подготовку. Вряд ли, конечно, она занималась фехтованием, но ведь и меня специально не учили драться мечом. Умение владеть своим телом не скроешь – вот и все.
Самое главное – она на глазах переставала быть вялой куклой.
– Все, я устала.
И вновь замкнулась, закрылась в себе. Села к окну и уставилась на дождь. Я перевел дыхание.
– Завтра продолжим? – Конечно, – и ни слова больше.
На следующий день она поинтересовалась, как меня называть. Я чуть было не ответил по привычке «Безымянный», но успел придержать язык. Ведь у меня было собственное имя.
– Олег! Меня зовут Олег.
– Олег, – повторила она, оценивая незнакомое сочетание звуков, потом кивнула. – Хорошо, Олег.
Это было здорово – вновь слышать от другого человека свое настоящее имя. Так же необычно и восхитительно, как проснуться в этой дикой деревне под позывные радиостанции «Маяк».
Мы начали тренироваться с утра, чем сильно озадачили Больную Ногу, зашедшую прибраться. Надежда чувствовала себя лучше, она была почти весела и двигалась гораздо резвее вчерашнего. Я смотрел на нее – худенькая легкая фигурка, золотистые волосы, небольшой прямой носик. Но при всех этих трогательных деталях я не назвал бы ее милашкой или куколкой. Причина тому – взгляд. Сильный, тяжелый, словно вырывающийся из сопла газовой горелки. В этой девочке сидел крепкий стальной стержень.
Я, наверно, должен был теперь спросить, как ее собственное имя, но пока не делал этого. Мне очень нравилось называть ее Надеждой, да и сама она ни разу не возразила. Возможно, ей было все равно.
Перед ужином приковылял староста. Мы вышли на крыльцо под навес, присели. Все так же сыпал мелкий дождик, неподалеку бегала по лужам собачонка, поджимая зябнущие лапы.
– Плохое время, – вздохнул старик. – Дожди будут лить еще дней десять или больше, а запасов ни у кого не осталось. На огороды-то идти сейчас никакого толка – там сплошное болото. И торговцы в дождь не возят товар. Плохое время…