Дети синего фламинго
Шрифт:
Как я мог забыть о птенце? Он, наверно, уже умирает от голода! У меня от стыда зазвенело в ушах, как от хорошей оплеухи. Уже ни о чем не думая, перекинул я ногу через край корзины…
Но Юлька ударил кинжалом по веревке.
Меня бросило на плетеное дно, прижало к нему. Засвистел летящий сверху вниз воздух.
Когда я поднялся и сумел перегнуться через край, не было видно ни Юльки, ни лужайки с каменным сараем. Проплывали внизу белые домики окраины и делались все меньше…
Как я молотил кулаками по упругим прутьям!
Я, честное слово, прыгнул бы вниз, если бы это хоть чуточку могло что-то исправить. И если бы я не боялся, что даже в последнюю секунду буду мучиться от стыда и от тоски по Юльке…
Шар поднимался, поднимался и наконец остановился под самыми облаками. Казалось, он повис неподвижно, потому что и его самого и облака ветер гнал с одной скоростью. Меня окружили полная тишина и покой. Ни синему небу, ни облакам не было дела до моего горя.
Вдруг я подумал: в каждом воздушном шаре есть клапан, который можно открыть, если хочешь опуститься. Обычно от него тянется веревка. Но никакой веревки я не увидел. Да и куда опустишься? Внизу уже расстилалось ребристое, как стиральная доска, море и нигде не было земли.
Шар летел гораздо выше, чем когда-то летала с нами Птица. Шару было все равно. Делалось все холоднее. Сначала было просто зябко, но потом холод сдавил так, что от озноба стало трудно дышать. Я съежился на дне корзины, обнял себя за ноги, уперся лбом в колени. Холод не отпускал. Но мне было уже безразлично. Я понял, что замерзаю, и, кажется, не испугался.
Жаль, конечно, что так получилось. Жаль, что никогда не увижу маму и папу. И бабушку. И Толика… Жаль, что никогда не узнаю, что стало с Юлькой…
Эх, Юлька, Юлька, зря ты обрезал веревку. Хотел как лучше, а получилось вон что. Но я не сержусь. Не могу и не хочу на тебя сердиться… Пускай тебе повезет на этом проклятом острове, Юлька. Сделай все, что надо, и вернись домой…
Юлька, вы с ребятами постарайтесь победить, ладно? До конца. Потому что мы так и не победили Ящера. Мы взорвали тупого железного робота, а настоящий Ящер – это Тахомир с его слугами, с его Крикунчиком, с его квартальными воспитателями…
Ты, Юлька, держись… А я…
А что я?
Что я?!
Отчаянье опять встряхнуло меня. Так нельзя! Неужели все пропало? Нет, я вернусь и всем расскажу про остров Двид! Пускай он хоть сверхневидимый, все равно мы его найдем! И Юльку!
Но холод снова сжал меня. Давил все сильнее, сильнее, сильнее… Мне показалось, что я превращаюсь в ледяной, обросший инеем шарик.
И этот шарик покатился в синюю тихую пустоту.
…Я очнулся от тепла. Закоченевшие руки и ноги не разгибались, горло распухло так, что я не мог даже кашлянуть. Шар летел очень низко – над плетеными краями проносились ветки.
Я кое-как приподнялся.
Были сумерки. Шар несло вдоль берега – между березовым лесом и водой. Своим днищем корзина иногда царапала песок.
Я узнал это место: слева светилось под закатом наше озеро, справа была дорога в Рябиновку…
Впереди темнели высокие кусты. Корзина мчалась
Был удар и треск, меня швырнуло в пружинистые ветки. Я открыл глаза. Последнее, что помню, – это светлый шар. Освободившись от груза, он быстро улетал в неяркое вечернее небо…
“Где же ты пропадал, Женька?”
Меня нашли на следующее утро. Толик нашел. Никто даже не думал увидеть меня живым, потому что еще много дней назад ребята отыскали на берегу мое деревянное оружие и все решили, что я утонул. Но Толик все равно ходил по берегам озера и окрестным лесам.
Когда Толик увидел меня, я был без памяти. У него хватило сил взять меня на плечи и вынести к дороге. Там он остановил первую машину…
В школу я пошел только в ноябре. Почти всю осень пролежал с воспалением легких и всякими осложнениями. Плохо срасталась сломанная рука.
Первые две недели я вообще не приходил в себя. А когда очнулся и понемногу начал соображать, что к чему, бабушка прошептала:
– Слава тебе, господи, наконец хоть узнавать стал. А то на маму смотришь, а сам какие-то ужасы говоришь: про птенцов каких-то, про ящериц. Юльку какую-то звал, стрелять хотел…
И я понял, что никто-никто не поверит моему рассказу про остров Двид. Решат, что это был бред.
Все теперь думали, что я пропадал, потому что заблудился в лесу. Есть недалеко от города большой лес, и случалось, что люди блуждали в нем по нескольку дней. В глубине леса скрывается Гнилое озеро, а вокруг него трясина и путаные тропинки. Можно долго ходить по кругу, а можно и совсем сгинуть.
По ночам я видел сны про недавнюю жизнь на острове Двид. Опять я летал с Птицей, убегал от Ящера, готовил к стрельбе большую мортиру. Я встречался с Юлькой и смеялся от радости, потому что знал: теперь мы ни за что не расстанемся. Мы вдвоем кормили подросшего птенца… А потом белый шар срывал меня с места, и я просыпался от страха и горя…
Но днем, когда я видел бабушкину комнату с полинялыми обоями, слушал радио, смотрел телевизор, когда разговаривал с мамой, папой, бабушкой, – остров Двид отодвигался в памяти. Кругом все было настоящее, знакомое, крепкое, а то, что случилось на острове, делалось похожим на сон. А может быть, я действительно заплутал в лесу и мне – голодному, больному – привиделись все приключения?
Иногда я начинал думать, что так и было. Мне даже казалось, что я припоминаю, как бреду по берегу Гнилого озера и под ногами у меня пружинит и чавкает болотистая почва…
Но тогда… Тогда, значит, ничего не было? Ни Птицы, ни ребят на бастионах, ни полетов, ни боя на площади… Значит, не было Юльки?
Почему же тогда у меня ощущение вины? В чем я виноват перед Юлькой, которого нет?
Пожалуй, ни в чем.
Я виноват перед птенцом, я забыл про него после гибели Птицы. А перед Юлькой? Нет, я, кажется, не виноват. Но почему же тогда горькая тяжесть на душе? Просто мне очень жаль Юльку. Я здесь, а он там. Мне очень жаль его и жаль, что я не с ним. Сильная жалость чем-то похожа на ощущение вины…