Дети синего фламинго
Шрифт:
А может быть, все же есть на мне вина? Ведь я помедлил секунду, когда надо было выскочить из корзины… Да, но если бы он не разрубил веревку так быстро, я бы выскочил, честное слово!
И зачем теперь мучиться, если все равно ничего не было?
А если было?
Первый месяц я лежал у бабушки, врачи не разрешали перевозить меня. Мама и папа приезжали каждый день. А Толику не позволяли часто навещать меня, говорили, что я очень слаб. Все же он приходил несколько раз. Садился на край постели и осторожно,
– Хватит, хватит, ребятки. Женечке надо спать…
Зато когда я перебрался домой, Толик стал прибегать каждый вечер. С ним было хорошо. Мы клеили кораблики из журнала “Малый моделяж”, крутили мультики на расхлябанном кинопроекторе “Луч”. Иногда он объяснял мне, как решать задачки, чтобы я не отстал от класса… И ни разу мы не заговорили про то, как я пропал и как он отыскал меня. Наверно, Толик опасался, что я начну вспоминать жуткий лес у Гнилого озера и опять заболею. А может, боялся показаться хвастуном: вот, мол, нашел человека в кустах, дотащил до дороги и теперь намекает, какой герой.
Мама и папа несколько раз пытались расспросить, как же все-таки я заблудился. Но я говорил, что ничего не помню, и потом надолго замолкал. Их пугало это молчание, и меня перестали спрашивать…
К зиме я совсем окреп. Стал как все мальчишки. Мы строили снежные крепости, залили на пустыре каток, вылепили целую армию снеговиков. У нас было весело во дворе. Но, как прежде, игра угасала, когда мимо проходили родители Юльки Гаранина. А я… что я мог сделать? Кто поверил бы моей сказке, если я сам верил теперь меньше чем наполовину.
…Больше всех игр я любил кататься на лыжах. К лыжам приучил меня Толик. Мы уходили в овраг и там носились по крутым спускам – так, что снежные вихри крутились над откосами.
Это было немного похоже на полеты с Птицей.
Мама радовалась, что я всегда с Толиком. Одного меня она боялась отпускать: ей все казалось, что я опять могу исчезнуть. А Толика она считала надежным другом. Да так оно и было…
Однажды, уже в начале марта, мы возвращались от оврага домой по хорошо накатанной лыжне. Снег блестел под ярким солнцем по-весеннему, хотя еще не таял. Легкие лыжи весело поскрипывали. Я шел впереди. Мы о чем-то болтали и смеялись.
И вдруг Толик замолчал – будто пропал. Не ответил на мой вопрос. Я оглянулся. Толик стоял и смотрел на меня странно: с какой-то напряженной требовательностью. Будто не было только что болтовни и смеха.
Я остановился, сделал шаг назад. Мы встретились глазами, и он спросил:
– А все-таки, где же ты пропадал, Женька?
Я сразу понял, о чем он. Опустил голову.
Толик подъехал вплотную. Тихо сказал:
– Ты был тогда исцарапанный, оборванный, от сандалий одни ремешки остались. На них не было ни тины, ни болотной грязи…
Я
– По-моему, ты что-то помнишь, а сказать… или боишься, или не хочешь.
– Я хочу! Но… как? Если я сам не знаю… А ты поверишь?
…В общем, я рассказал ему все. Начал на лыжне, а кончил уже поздно вечером. Толик остался у нас ночевать, и мы лежали вдвоем на широком диване, а в окно светила круглая луна. Почти такая же, как над островом Двид, когда мы с Юлькой ночевали в мортире.
Толик спросил:
– Ты когда-нибудь писал стихи?
– Я? Никогда в жизни.
– Значит, сам придумать не мог…
– Что?
– Ну… то стихотворение… Юлькино… Может быть, ты его читал где-нибудь?
– Где?
– В книжке какой-нибудь…
– Нет… не помню.
– Жень… А ведь можно все очень просто проверить. Спросить у Юлькиной мамы: писал он такие стихи или нет.
В самом деле! Как же я не догадался?
Да, но… как подойти к Юлькиным родителям? Как заговорить о пропавшем сыне? Я, наверно, не посмею…
– А если стихи по правде были, тогда что? – нерешительно спросил я. – Тогда надо все рассказать? Или лучше не надо?
– Я тоже думаю: как тогда быть? – откликнулся Толик.
– Думай лучше. А то у меня все в мозгах перепуталось.
– У меня тоже. Почему-то голова гудит…
– Слушай, Толька, а ты не заболел? – встревожился я. – Ты какой-то горячий. Может, простыл?
– Да нет, что ты… – сказал он.
Ключ
Еще бы ему не быть горячим! Утром оказалось, что у него температура тридцать девять.
Но это была не простуда, а скарлатина.
Мама ужасно перепугалась. За меня. Ведь мы с Толиком целую ночь лежали рядом, и я наверняка наглотался микробов. Не хватало мне после всех болезней еще скарлатины!
Но на этот раз пронесло, я остался здоров. А жаль. Лучше бы уж лежать вместе с Толиком, веселее.
К Толику меня не пускали целых три недели. Не потому, что он тяжело болел, а просто боялись, что я подцеплю инфекцию.
К Юлькиным родителям я, конечно, не ходил. Я оправдывался перед собой, что нехорошо без Толика: это ведь он придумал узнать про стихи. А потом я перестал видеть Юлькиного отца и мать на улице. От ребят я узнал, что они, кажется, уехали до лета в какой-то санаторий, лечиться.
Как будто можно вылечиться от горя…
Когда я услышал про их отъезд, меня крепко заела совесть: ведь я мог бы их, наверно, хоть чуточку успокоить, дать какую-то надежду (если, конечно, они помнят стихи).
И все же испытал облегчение: тяжелый разговор откладывался.
С Толиком я увиделся на весенних каникулах. Сказал ему, что Юлькиных мамы и папы нет в городе. Он вздохнул, кивнул, и больше мы про них и про Юльку не говорили – будто молча согласились не касаться этого дела раньше времени.