Дети Снеговика
Шрифт:
Она отступает на шаг назад.
— Да, семья. Знаменитого доктора.
— Вы их знаете?
Женщина ежится, но не отходит.
— Нет. Я живу здесь только три года. Слышала, правда, что он был удивительный человек. Печальная история. Когда он умер, его жена передала этот дом родственникам. Они все кто в Кливленде, кто в Милуоки. Но продавать почему-то не продают. И даже не сдают в наем. Когда мы попытались добиться, чтобы их заставили сдать его в принудительном порядке, адвокаты завалили нас этими дурацкими аффидевитами, [73]
73
Аффидевит (юр.) — письменное показание, подтвержденное присягой или торжественным заявлением.
Сосульки на деревьях позвякивают, как «музыка ветра». Если это и конец — и это последний след Терезы Дорети, который мне суждено найти, — то, по крайней мере, спокойный. Я почти готов смириться с этим, глядя на солнце, слушая ледяной перезвон. Но, бросив взгляд на Спенсера, вижу, что глаза у него красные, рот кривится.
— Ты чего?
Спенсер качает головой, стараясь на меня не смотреть.
— Ничего, — буркает он и включает стартер.
День расцвел в один из тех редких зимних мичиганских дней — здоровых, морозных, искрящихся солнечным светом.
— Куда теперь? — спрашивает Спенсер. Лицо у него так и не смягчилось.
— Ко мне. К моему бывшему дому, то бишь. Он вроде бы успокоился и даже повеселел, когда выворачивает с Терезиной улицы на мою.
Мы проезжаем алеющий на солнце дом Фоксов с двумя миниатюрными спутниковыми тарелками, торчащими по бокам крыши, словно кошачьи ушки. Улица кажется лишь чуточку меньше, чем я ее помню. От дома к дому все так же тянутся газоны, с берез, как и прежде, ободрана кора. Спенсер причаливает к основанию моего двора, и я моментально ощущаю резкий прилив умилительно банальной ностальгии, стоит мне увидеть дренажную канаву, когда-то служившую нам и крепостным рвом, и мнимой могилой, и зоной защиты, и укрытием.
Но это уже не мой дом. Во-первых, над моей комнатой теперь возвышается второй этаж — обшитая кедровой доской надстройка, проглядывающая сквозь сосны, словно гигантский скворечник. Окно гостиной загораживают белые деревянные качели. Они слишком велики для нашего маленького крылечка, которое нынешние хозяева, очевидно, считают террасой. Со свежевыкрашенного карниза свисает гирлянда рождественских огней, а на склоне крыши покоятся оленьи сани. В памяти вспыхивает одно воспоминание: как моя мать, подсунув трубку под только что покрашенные волосы, стоит у кухонного окна и щебечет с миссис Маклин, ее лучшей подругой. С тех пор как мы уехали, я ни разу не видел, чтобы она когда-либо с кем-либо так щебетала.
— Можем позвонить, — говорит Спенсер. — Посмотришь свою бывшую комнату.
— Который час? — спрашиваю я. — У тебя в этой
— Колымага пещерного человека, — бурчит Спенсер.
— Десять есть, не знаешь?
Спенсер переводит взгляд с дороги на меня.
— Десять, Мэтти, было, когда мы выезжали.
— Черт! Надо срочно возвращаться в мотель.
— Зачем?
— Я нашел канал.
Смяв ладонью рот, Спенсер издал трубный гортанный звук.
— Ты что, наркодилером заделался? Какой еще канал?
— Библиотекарша в Бирмингемской библиотеке. Она собиралась кое-что для меня разыскать. Велела заглянуть попозже.
— Это смешно, Мэтти, — взрывается он вдруг. — Я еду домой.
Я даже опешил. Меня озадачивают эти странные скачки в его настроении.
— Хорошо. Выкини меня здесь, — говорю я немного погодя.
Спенсер не реагирует. Он рулит дальше.
При дневном свете дорога в библиотеку кажется не такой мистической. Все крыльцовые кошки исчезли. В некоторых дворах дети играют в футбол.
Спенсер въезжает на библиотечную стоянку и, перегнувшись через мое сиденье, распахивает дверь. Но выйти я не успеваю — его обтянутая перчаткой рука хватает меня и втаскивает назад.
— Скажи-ка мне вот что. Мы пытаемся разыскать Терезу? Или выяснить, что произошло с тех пор, как мы видели ее в последний раз?
На какие-то секунды мне кажется, что это очень важный вопрос, и я лихорадочно шевелю мозгами. И вдруг вся его важность тает, как снежок, который долго держали в руке.
— А есть разница?
— Ответь на вопрос.
Я вижу, как у него кривится лицо, и не понимаю, чего он добивается. Да и все утро не понимал, если честно.
— Ставь машину, — говорю я. — Идем со мной.
Спенсер открывает рот, как будто его сейчас стошнит. Он совсем тощий — словно бумажный скелет, свернувшийся на сиденье.
— Что с тобой?
— Ты шутишь?
Губы у него складываются в гримасу отвращения — как в детстве, когда он злился, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
— Хорошо, что ты приехал, — говорю я, вылезая из машины, и он загоняет ее на ближайшее свободное место.
Я боялся, что Элиза уже ушла, но, войдя в зал, сразу вижу ее фигурку, сгорбившуюся над газетным столом. Перед ней, уложенные одна на другую, высятся три толстенные папки из картона, забитые вырезками и фотокопиями. Она отрывает взгляд от стола и, увидев меня, расплывается в улыбке.
— Мне тут немного повезло, — говорит она.
Вырезки валятся на пол, Элиза бросается их собирать, и я подхожу как раз в тот момент, когда она поднимает последний листок. Это копия одного заголовка из старого номера «Свободной прессы», напечатанного крупным жирным шрифтом: «Лик дьявола?».
Я помню этот заголовок. Мало того, я могу дословно реконструировать и саму статью, которой он предпослан, со всеми кляксами, пятнами и подписями под картинками. И уж конечно — воспроизвести набросок этого дьявольского лика, сделанный полицейским художником.
— Сукин сын! — шипит за моей спиной Спенсер.
Я хочу взять у Элизы папку, но она прижимает ее к себе обеими руками.
— Это уже любопытно, — говорит она, глядя через мое плечо на Спенсера. — Пастор Франклин, если не ошибаюсь? — Спенсер моргает от удивления. — К вам ведь так полагается обращаться?