Дети солнца
Шрифт:
«Парфюмерка»
Разные запахи носились по Дубинке. Сладкие – когда цвела акация, болотные – когда застоится вода в Старой Кубани. В жаркий летний день вдруг подует ветерок и принесёт удушливый, тошнотворный запах мясокомбината. Фу… А то вдруг накатит волна совсем других – нежных и красивых ароматов. Это тянет с парфюмерной фабрики, или, как все здесь говорят, с «парфюмерки». Запахи знакомы и узнаваемы, всю продукцию маминой фабрики мы знаем наизусть: духи «Кармен», одеколон «Шипр», лосьон «Огуречный», зубной порошок «Мойдодыр»…
Как нашла мама эту фабрику, когда ходила в 1955 году по городу в поисках работы? Почему ноги привели её именно сюда, а не, к примеру, на камвольно–суконный или хлопчатобумажный комбинаты, которые находились в той же, восточной части
Не могла же она пройти мимо такой замечательной, такой благоухающей на всю округу фабрики!
Между тем, гораздо более завидным местом работы считался на Дубинке мясокомбинат, и устроиться туда было непросто. Те, кому посчастливилось, сами всегда были с мясом и снабжали родственников, соседей и знакомых. Мясо носили по дворам под покровом темноты в небольших хозяйственных сумках.
— Есть печень, языки, не желаете? А рёбрышки?
Наша бабушка почему-то брезговала этим мясом и не брала, предпочитала покупать на базаре, у колхозников.
— Кто их знает, как они его проносят, может, в штанах!
Но многие брали, и охотно, у «ходоков» была своя постоянная клиентура. Отчего не взять, если в два раза дешевле, чем на базаре.
Что касается парфюмерки, то, как выяснилось со временем, там тоже было чем разжиться. Почти вся продукция фабрики делалась на спирту. Выносили его в специальных фляжках и грелках, в основном для себя, к празднику, чтобы не тратиться на водку, но бывало, и приторговывали. Между теми, кто работал на мясокомбинате, и теми, кто работал на парфюмерке, были свои, особые отношения. Мясо и колбаса хорошо менялись на чистый спирт, и, таким образом, главные составляющие любого праздничного стола были обеспечены. (Другие составляющие – картошка, лук, помидоры–огурцы, зелень – это у каждого было своё, с огорода).
Папа называл эту прозрачную, с резко бьющим в нос запахом жидкость «спиртецкий».
— Ну что, выпьем спиртецкого?
Мог пить неразбавленный. Но вообще-то спирт разбавляли. Из литра «чистого» выходило четыре–пять (смотря как разбавить) бутылок водки, которые отдавали по 2 рубля за бутылку. Весь наш двор потихоньку приторговывал спиртом. Появлялись по вечерам какие-то чужие люди, шептались во дворе с кем-нибудь из соседей, после чего уходили с полными сумками. Теперь я понимаю, что это были, видимо, перекупщики.
— Они дождутся, что их всех посадят, — говорила наша бабушка.
И действительно, время от времени становилось известно о проверках на проходной парфюмерной фабрики, о том, что кого-то «застукали» со спиртом, но никогда я не слышала, чтобы кого-нибудь за это дело действительно посадили. То ли спирт носили с фабрики в разумных пределах, то ли у ОБХСС были в то время дела поважнее, но все как-то обходилось.
В цехе розлива мама работала только первые года два–три, после чего перешла в контору фабрики, а именно – в отдел снабжения и сбыта, где и застряла на много лет, до самой пенсии. У мамы обнаружились редкие по тем временам коммерческие способности, и работа её связана была с тех пор с постоянными разъездами. Вернувшись из одной командировки, тут же собиралась в другую. Мамина работа состояла в том, чтобы «выбивать» у смежников «сырье и комплектующие» — например, розовое и эфирное масло, флаконы и колпачки для флаконов, даже этикетки – всё это, согласно существовавшей системе производства, делалось в разных местах Союза. Эта мамина специальность называлась некрасивым словом «толкач». Однажды я услышала это слово по телевизору, из уст Аркадия Райкина и поняла, что у мамы какая-то плохая, даже неприличная работа, ведь Райкин над этим самым толкачом явно насмехался. Сама же мама свою работу уважала и говорила, что без толкача, то есть без неё, фабрика вообще встанет и не выпустит не то что ни одного флакона духов, а даже ни одного тюбика зубной пасты, потому что эти самые тюбики (по–производственному – «тубы») надо ещё съездить протолкнуть из какого-нибудь Днепропетровска.
Отправляясь в командировку, мама обязательно упаковывала в чемодан «презенты» для нужных людей. Обычно это были подарочные наборы духов в бордовых и синих бархатных коробках, отличавшиеся тем, что внутри флаконов находились живые цветы (кажется, глициния). Я никогда не могла понять, как они туда попадают (горлышки у флаконов были совсем узкие, с копейку) и как они там, в этой концентрированной жидкости, живут. У нас дома тоже стояли на трюмо флаконы с цветами внутри, и когда духи кончались, бедный цветочек так и оставался в своём стеклянном заточении, склонив головку и влажно поблёскивая безжизненными лепестками.
Особенно много подарков требовалось для командировки в Москву, в министерский главк, где маме предстояло пройти через десяток кабинетов и подписать десяток различных бумаг. Кроме духов и туалетных наборов (мыло, зубная паста, лосьон, крем для бритья – все в одной коробке), в главк надо было везти также хороший, лучше – армянский, коньяк и хорошие, желательно кубанские, вина. Хорошими кубанскими винами считались «Чёрные глаза», «Южная ночь» и «Улыбка» – приторно сладкие креплёные напитки с красочными этикетками, из-за которых они, по–моему, больше всего и ценились. Для «организации» такого рода подарков у мамы были свои связи на ликеро–водочном заводе. Вообще через пару лет работы мама уже лично знала снабженцев всех предприятий города. У них была, по–моему, своего рода негласная корпорация, основанная на том, что каждый в нужный момент готов был выручить каждого. «Ты – мне, я – тебе» – это был их лозунг, замотанных, вечно куда-то спешащих, пронырливых снабженцев плановой системы хозяйствования. И ведь ни сотовых телефонов, ни факсов, и ездили, экономя командировочные, поездами, и конфликты гасили в основном телеграммами. «Срочно подтвердите отгрузку наш адрес трёх вагонов спирта… номер заявки…». А вагоны застряли на полпути и стоят себе в тупике на какой-нибудь станции Георгиу Деж.
Зато из Москвы мама всегда привозила подарки нам. Обычно она покупала их в универмаге «Детский мир», где выстаивала огромные, змеящиеся по лестницам с первого на третий этаж очереди. Скорый поезд «Москва–Новороссийск» прибывал в Краснодар рано утром, часов в пять или шесть. Папа ездил на вокзал встречать маму, и когда они приезжали домой, было ещё темно, но нас всё равно будили, и мы, сонные, в ночных рубашках, едва поцеловав маму, тут же начинали примерять обновки. Шерстяные платья–матроски ярко–красного цвета, много лет потом служившие нам «на выход» (мы неизменно надевали их 1 мая и 7 ноября), плиссированные юбочки, носочки и гольфики, даже атласные ленты и газовые банты, даже пионерские галстуки (шёлковые, алые) – привозила нам из Москвы мама. Последними извлекались кульки с шоколадными конфетами, купленными на развес в Елисеевском («Мишка на Севере», «А ну-ка, отними!», «Белочка»), длинные, синего цвета коробки с хрустящей соломкой и полиэтиленовый пакет с крупными, ноздреватыми, густо–оранжевого цвета апельсинами.
Утро маминого приезда из командировки превращало нашу маленькую квартиру в сумасшедший дом, в филиал магазина. Всё было вынуто, примерено, отброшено и ещё раз померено, все открыто, развёрнуто и откушено. Всюду валялись конфетные обёртки и толстая кожура апельсинов, наполнявшая комнату свежим, острым, нездешним ароматом.
Во всё время этой вакханалии тряпок и сладостей папа сидел в сторонке на диване и пристально поглядывал на маму, пытаясь, видимо, угадать, почувствовать, как там всё было у неё – в поезде, в гостинице… Папа ревновал маму и не любил её командировок. Первые два–три дня после возвращения отношения у них всегда были немножко напряжёнными, но потом он успокаивался, и всё шло своим чередом. До следующей командировки.