Дети зимы
Шрифт:
– И мы сможем восстановить кухню, ванную и все такое? – Пожалуй, все не так плохо, подумала она. – Когда же ты собирался сказать мне об этом… на Новый год?
– Боюсь, что кухня и ванная проходят по графе «фурнитура»… и попадают в полис строений, – промямлил он в свою кружку.
Мне нужно срочно выпить виски, чтобы переварить эту ужасную новость, подумала Нора, да покрепче, а не кружку этих помоев.
– Что ж, Николас, ты неплохо постарался. Загнал нас в глубокую задницу! На нас можно ставить крест! Как мы останемся тут, без стада, без доходов и с такой развалиной возле нашего дома. И как ты мог? – Она кричала во всю глотку. Все накопившиеся за полгода разочарования
– Я забыл… Всякий может забыть, мать, – удрученно произнес он, глядя в пол; сейчас он был похож на пятилетнего ребенка, который нечаянно проткнул свой воздушный шарик.
– Ты не забыл. Ты просто, как обычно, месяцами тянул с платежами по счетам, без всякой необходимости. Ведь у нас наконец-то появились деньги. Надо было делать это мне самой. Я доверила платежи тебе, а ты спрятал голову в песок. Теперь у нас не осталось никакой надежды… Вернее, ее нет уже давно, но ты слишком самоуверенный, чтобы это увидеть. Совсем как твой отец, всегда делаешь по-своему!
– Но ведь еще есть компенсация… – сказал он.
Она собиралась что-то возразить, но тут на нее напал приступ кашля.
– Компенсация! Мне надоело слышать про компенсацию! Мы потратим в десять раз больше, погашая превышение кредитного лимита и переделку амбара, которая так и не оправдала себя. Да ты еще держишь всю сумму в банке, копишь ее, когда у нас тут скоро крыша обвалится. Эта семья вполне могла погибнуть, а мы были даже не застрахованы. Мне просто не верится, что мой сын такой болван. – Она встала и принялась ходить кругами вокруг стола, скрестив на груди руки. – Я просто хочу уехать отсюда… от всего этого бардака. Мне хочется иметь собственный камин, покой на душе и никаких денежных проблем. Я хочу получить свою долю этой чертовой компенсации, пока я еще могу чему-то радоваться. Что такого особенного в этих кирпичах и балках, что мы должны из-за них замерзать до смерти на сквозняках в этом старом амбаре? Мы болтаемся тут, как две горошины в решете. Просто смешно.
– Заткнись, хватит! – рявкнул Ник. – Ты ничего не понимаешь и никогда не понимала. Это мой дом. Я тут родился… Это моя жизнь, и мне решать, оставаться тут или продавать дом. И компенсация тоже моя.
– Черта с два! – Она дрожала от негодования. – Я тут кормила овец за много лет до твоего рождения. Я всю свою жизнь прожила на этих сквозняках, ухаживала за твоим отцом до его последних минут. У меня есть право решать. И я говорю – опомнись, пока этот дом не убил нас обоих. – Она остановилась с пылающими щеками. – Проснись, парень, и повзрослей. Ты живешь в каком-то воображаемом мире, которого давно уже нет. Фермерство никогда уже не будет прежним, правительство позаботится об этом. Оно хочет выкурить нас отсюда, чтобы мы переселились в маленький домик в городе. Меня это устраивает. После Рождества я позвоню Брюсу Стикли. Он разберется с нашей собственностью и выставит ее на торги. Он дает нам хорошую цену. На этот раз ты зашел слишком далеко и потерял деньги, которых у нас не было. Проснись! – Она ткнула пальцем в сына.
– Не тыкай в меня пальцем! Ты никогда не понимала меня. Я не единственный живу прошлым, ты разве не замечала? Разве я мог когда-нибудь поговорить с тобой? Тебе всегда было на меня наплевать. Как будто я не знаю, что я всего лишь жалкий и нелюбимый мальчишка по сравнению с обожаемой Ширли?
Она увидела боль в его глазах, подняла руки и покачала головой.
– Да-да, это так, – продолжал он. – Я говорю про святую Ширли, маленького ангелочка, который никогда не делал ничего неправильно. Отец говорил мне, что ты после ее смерти не хотела тут оставаться. Господи, всю жизнь я живу в ее тени. Ты никогда не ждала от меня ничего, так почему же ты сейчас так разочарована? Я просто весь в отца, а ты никогда не любила его.
Его голубые глаза сверкали, глядя на нее, и она смутилась от ярости его эмоций.
– Это неправда. Как ты смеешь говорить такие вещи? – прошипела она в ответ.
– Ох, ты следовала своему долгу, живя с нами, кормила нас, одевала, но мы не были Ширли. Что до бедного отца, то ты никогда не любила ни его, ни меня, за то, что мы не маленькая Ширли. Бесполезно это отрицать. Тебе надо было уйти от нас давным-давно, и мы жили бы своей жизнью.
Она смотрела, как он, не глядя на нее, отрезал дрожащей рукой еще кусок хлеба и развернул кусок сыра. Все эти годы она жила рядом с сыном, а он испытывал к ней такую неприязнь… Внезапно ее колени задрожали, она почувствовала сокрушительную усталость и боль от раскрывшихся ран, которые прятала столько лет.
– На носу Рождество. У нас гости, мы должны что-то делать. – Это все, что она могла ему сказать. – Мы можем поговорить об этом позже; необязательно, чтобы весь мир знал о наших делах.
– Да-да, сомкнем плотнее свои ряды, как обычно. Не будем выносить сор из жилья. Ведь мы всегда так делали? Не жди, что я присоединюсь к вашему веселью! – закричал он.
– Когда ты вообще веселился, сын? – Она была уязвлена его обвинениями и не хотела молчать. – У тебя нет ничего от мистера Джекоба – скорее ты походишь на его жалкую жену…
– А кто в этом виноват? Ведь у тебя лицо всегда напоминало дождливую субботу, ты никогда не была ласковой и доброй. Ты портила каждое Рождество, которое я помню.
– Потому что ты никогда не видел, как твой ребенок умирает у тебя на глазах, сын.
– Я НЕ УБИВАЛ ЕЕ! – заорал он в ответ. – Там не было моей вины. Я тогда даже не родился.
– Я знаю. – Все, что она смогла ответить.
Они отступали от края черной, бездонной пропасти.
– Никто не может обвинить нас в халатности. Пожар начался не по моей вине. Там была установлена новая проводка, по последнему слову техники. Просто произошел какой-то странный прилив энергии, странная зимняя молния, вызвавшая искры. Я тут ни при чем, – сказал он, откусывая сэндвич и пытаясь держаться спокойно.
– Мы не можем жить так и дальше, эта ферма убивает меня, – вздохнула Нора, видя его готовность к примирению. – Если ты снова заведешь овец, я уйду. Я не гожусь для работы на ферме. По старости. Мне хочется хоть немножко пожить спокойно перед смертью. Ты должен меня понять.
– Я понимаю. Я знаю, все кажется безнадежным… Давай подождем до весны. Извини, – сказал Ник.
– К черту, ты умеешь ударить прямо в больное место, сын. Дети всегда умеют это делать. Я просто убита твоими словами, – пробормотала она, стоя в дверях.
– Тогда и не говори больше ничего. Мы оба наговорили достаточно. Это ничего не меняет. Один раз я прохлопал ушами, и мы теперь плывем в дерьме без весла, и все из-за меня, – сказал он. – Если ты не возражаешь, давай оставим пока все как есть. Мне надо подумать.
Как мы дошли до такого? – подумала она. Мать и сын так отдалились друг от друга из-за горя и недоразумений, что стали как чужие. Горькие слова Ника пронзили ее сердце, попали прямо в цель, туда, где она прятала свою вину.
Всю жизнь он рос и думал, что он хуже своей сестры, которую он никогда не знал; всегда был вторым после ребенка, унесенного смертью. После нее осталась зияющая пропасть, через которую Ник так и не смог перепрыгнуть. Смерть дочки воздвигла барьер между мужем и женой, между матерью и сыном.