Дети

Френкель Наоми

– Верно, – ловит священник Фридрих Лихт намерение Александра. – Это действительно красивое дерево из средиземноморской флоры. Оно спасло жизнь пророку Ионе.

– Да, – хватается Гейнц за старую тему, – точно! Я полагаю, что средиземноморские традиции связали обетом молчания и неприязни все, что касается португальской госпожи. Не так ли, дед?

– Неприязни? – Гремит дед. – Чепуха. И все это из-за ухода поварихи?

– Вы относитесь к португальской госпоже с неприязнью, потому что она одна хранила ваше еврейство, и, по сей день, нет у вас мужества – это признать!

– Чепуха! Какие глупости! – выходит дед из себя.

– Почему глупости, дед? – Взволнованно продолжает Гейнц, встав со стула, и начиная расхаживать

по комнате. – Из всех многочисленных потомков основателя нашей семьи Якова, не осталось еврея, кроме одного. Следы всех остальных сыновей и дочерей Якова и жены его Бейлы-Берты потерялись. Все повесили себя позже на высокое родословное дерево аристократов Пруссии. Немного осталось, чтобы такой же стала твоя и моя судьба. Кто возложит на нас необходимость оставаться единственными евреями?

В комнате установилась тишина. Дед молчит. На лицах гостей выражение людей, которых ненароком ввели в чужие, не нужные им семейные секреты. Когда Гейнц упомянул аристократов Пруссии, нахмурилось лицо Оттокара, графа фон Ойленберга. Взгляд его беспокойно уставился в окно, где виден был в свете мощного прожектора флаг со свастикой на крыше дома его умершей тетушки. Флаг посылал огонь в сторону дома Леви. Оттокар быстро отвел взгляд от окна. Эдит закурила, и Оттокар пытается развеять дым. Она извиняется и пытается найти покровительство у доктора Гейзе. Эрвин не сводит с нее глаз. Напряжение в комнате не спадает.

– Сядь, Гейнц, – просит Александр, – ну, сядь же!

Иоанна напрягается: сейчас Александр выдаст этому ассимилянту Гейнцу, как он выдает всем ассимилянтам с трибун Берлина! Но Александр не действует согласно с желанием Иоанны. Он снимает очки и смотрит на Гейнца задумчивым взглядом. Эта привычка Александра снимать очки, в отличие от всех очкариков, одевающих их, чтобы яснее видеть, изумляет Иоанну. Когда художник Шпац из Нюрнберга принес к ним в дом портрет отца, и все ждали мнения Александра, он снял очки и долго, прищурившись, на расстоянии разглядывал портрет. С тех пор Иоанна уверена, что очки нужны ему на для ясности, а для того, чтобы видеть смутно. Когда же он хочет видеть ясно, он их снимает. Теперь он смотрит на Гейнца без очков, точно так же, как смотрел тогда на портрет отца. Иоанна ощущает сильное напряжение. Но сегодня Гейнц не выражает никакого уважения к гостям, не щадит их. Главное для него – свести счеты с дедом.

– Только сын Натан остался евреем, не так ли, дед? И почему? Потому что таким образом он смог стать единственным наследником большого имущества отца своего Якова, ибо последний завещал имущество только тому наследнику, кто останется евреем. Я предполагаю, дед, что Натан был не самым успешным из сыновей. Не было у него мужества отказаться от наследства, как у его братьев и сестер, пойти своим путем и самому нажить богатства. Умилостивили его сердце португальской госпожой, красивой, прямодушной и гордой, по имени Хана, дочерью насильно крещенных евреев. Слышал я это из уст дяди Германа, рассказывавшего это моей матери. Мать очень интересовалась португальской госпожой. Она единственная из женщин семьи, которые ушли из жизни и которые еще живы, относилась с открытой душой к моей матери, и мать этого не забыла. Из всех поколений мать единственная в семье, которая дала имя португальской госпожи своей дочери. Хана из Португалии, получившая в Силезии имя Иоанна, вновь воплотилась в нашей маленькой Иоанне.

Чудо небесное, что никто из присутствующих в комнате не слышит сердцебиения Иоанны. Что за день такой сегодня? Каждый раз она другая. То говорят, что она похожа на деда, то на тетю Гермину. Сегодня дед сравнил ее с застегнутой на все пуговицы Анной-Марией. Только минуту назад она узнала истинную правду: она Хана из Португалии, дочь насильно обращенных в христианство евреев. Только ей мать дала имя португальской госпожи. Мать, в отличие от остальных членов семьи, любила ее больше всех. Ведь только ей

дала это чудесное имя, не Инге, не Рут, и даже не красавице Эдит. Потому что любила ее сильнее всех. Иоанна возвращает матери эту безграничную любовь, не отрывая блестящих от набегающих слез глаз от ее портрета. Она рассказывает матери, что в Движении ее давно зовут Хана. Движение вернуло ей настоящее ее имя – имя португальской госпожи, которая вынуждена была в Силезии сменить его на Иоанну. Она, Иоанна, и есть Хана. Вот, она сейчас встанет и провозгласит перед всеми свое право называться своим настоящим именем Хана. Но снова ее опережает Александр:

– Гейнц, зачем ты все это нам рассказываешь? С кем, собственно говоря, ты воюешь?

– С обычаем, Александр. Случай избрал нас евреями, обычай наложил на нас необходимость ими оставаться. Обычай! Точно так же, как умащение волос касторовым маслом. Почему никто не решается освободиться от этого масла и его запаха.

Гейнцу почудился аромат духов Герды и он смотрит в заострившееся лицо Эрвина.

Эрвин чувствует себя внезапно атакованным. Он вообще не принимал участия в дуэли Гейнца с дедом. Даже точно не знает, о чем речь. Весь вечер он был погружен в свои проблемы. Сначала искал возможность поговорить с Эдит и выполнить просьбу матери Хейни. Но наблюдая за Эдит, не смог оторваться от ее красивого лица и забыл и про Эмиля Рифке и про мать Хейни. И думал только об одном: если бы Герда жила тихой спокойной жизнью, как Эдит, была бы такой же ухоженной и красивой... Затем отбросил и эту мысль о жизни и всех ее бедах, и полностью сосредоточился на Эдит, как будто увидел ее в первый раз.

– Обычай? Почему же ты не ломаешь его, Гейнц? Каждый человек приходит однажды в жизни к положению, когда ему необходимо сломать рутину жизни. Даже если для него это невероятно трудно.

Эрвин слушает, а видит свою квартиру, голову Герды на белой подушке рядом, маленького сына, рутинную жизнь с ними в последние месяцы. Он вновь оборачивается в сторону Эдит.

– Слишком поздно, Эрвин. Сегодня ломать рутину означает дезертировать. Когда все кричат тебе, что ты еврей, ты не можешь перестать быть им.

– Бегство от иудаизма всегда было дезертирством, Гейнц, – неожиданно для всех говорит священник Фридрих Лихт.

– Вы так говорите? – изумлен Гейнц.

– Я так думаю, – тихо отвечает священник.

– Вы не правы, Фридрих. Вы что, хотите этим сказать, что первые христиане были дезертирами? Ведь именно евреи заложили основы христианства, из их среды вышел мессия. Первые христиане говорили на древнееврейском языке, принадлежали к своему народу и отделились от него. Кто мог даже подумать, Фридрих, что с возникновением христианства, сыны их веры еще будут существовать? Ведь среди других народов они выглядели, как скорлупа, которая опала с нового растения, выросшего из их среды. Им оставалось увянуть между остальными нациями. Зачем все это, Фридрих, зачем? Чтобы стать игрушкой в руках черни?

Суматоха поднялась в комнате. Кто-то встал, кто-то сел. Кто-то поднял рюмку, кто-то внезапно проголодался и взял сэндвич. Из угла, где сидела Иоанна, неясно звучало – «евреи», «еврей». Только Александр оставался спокойным. Не вскочил с места, не выпил коньяк и не съел сэндвич. Не вставая с дивана, вглядывался в Гейнца, сняв очки. Именно такое его поведение вывело Гейнца из себя.

– Александр, – Гейнц поворачивается спиной ко всем гостям и обращается лишь к Александру, – кому стало хорошо от страданий, которые ты взвалил на себя, подчиняясь традициям? Привело ли к чему-то хорошему то, что поколение за поколением – мужчины и женщины, умные и талантливые, терпели позор и преследования? Какое добро выросло из резни детей и стариков, ни в чем не повинных мужчин и женщин? Для чего гибнут еврейские вожди и лидеры во всех поколениях? Почему не встали и не провозгласили в полный голос: хватит! Встаньте и рассейтесь среди народов! Будьте, как все люди.