Детская книга
Шрифт:
Она хотела сказать: «Я думаю, что в этой истории слишком высокий накал страстей», но не смогла.
Он сказал:
— Я рад, что не вы моя сестра.
— Почему?
— Сами знаете.
Гризельда покраснела и отвела глаза.
— Вы пойдете со мной к нему? — спросил Вольфганг.
При появлении Вольфганга с альбомом и кающейся Гризельдой Штерн слегка растерялся. Он играл спектакль, и вдруг один из актеров перехватил нити. Вольфганг вежливо и неумолимо спросил, правду ли сказала Гризельда. Потом сказал, что отец должен открыться матери, потому что люди говорят недоброе. Ансельм ответил, что давно собирался с ней поговорить. Он хотел лишь… повременить немного, решить, как лучше это сделать, что сказать сыновьям. Он горестно улыбнулся Вольфгангу.
— Теперь, когда ты знаешь, у меня больше нет причин откладывать.
— Простите меня, — сказала Гризельда.
— За что?
— Я выдала вашу тайну.
Гризельде, которая росла одновременно балованной, захваленной и заброшенной, раньше не приходилось так долго играть лишь вспомогательную роль в чужой драме.
— Нет, это хорошо, — сказал Штерн. — Теперь, поразмыслив, я должен благодарить вас.
Ангела
Фрау Штерн встречала гостей, стоя у фонтана. Она была крупнее мужа по всем измерениям и казалась немного старше — с крупными чертами лица, в короне седеющих светлых волос. Одета безо всякой экстравагантности, в блузку с кружевами и длинную серую юбку. Она пожала всем руки; Дороти — столь же кратко, как и всем остальным. У фрау Штерн было лицо из тех, что в покое выглядят тяжеловатыми, но улыбка или живой интерес мгновенно преображают их. Когда фрау Штерн улыбалась, она становилась похожа на Вольфганга — та же широкая ухмылка, та же сосредоточенная радость. Гостям подали лососину с огурцами, картофельный салат со сметаной и, на выбор, пиво или рислинг. Фрау Штерн сказала, что фигуры на фонтане и зеркала — ее работа. Гризельда смотрела, как фрау Штерн смотрит на Дороти, когда та не видит. Дороти сидела рядом с Леоном, который, полностью владея собой, сказал, что поговорил с братом и рад новости.
По окончании трапезы Ангела Штерн пригласила Дороти в дом, чтобы показать ей свои работы. Все — к этому времени даже преподаватели — поняли, что это значит. Ансельм Штерн вытащил из кармана марионетку — черного кота — и принялся танцевать ею у себя на колене.
— Я покажу вам свою мастерскую, — сказала Ангела Штерн, которая говорила на своеобразном английском. Они поднялись по крутой лестнице и вошли в большую, почти пустую комнату, где стоял мольберт и на двух столах — глиняные головы, одни неоконченные, другие готовые.
— Это мои сыновья, — сказала Ангела, показывая на три головки очень явно новорожденных младенцев. — Здесь Вольфганг, здесь Леон, здесь Экхард, который не жил. Я люблю своих сыновей, и я люблю свою работу, и я рада видеть вас у себя в доме, фрейлейн Уэллвуд.
— Дороти?..
— Дороти.
— Спасибо, что вы меня пригласили.
— Я считаю, что все мы имеем право любить, где должны… когда должны… и что мы… не должны себя сковывать? Но вы понимаете — убеждения человека и его чувства — это не одно и то же. Я… я не знала, что… что вы живете на свете. Я встречалась с вашей матушкой, когда она была здесь. Она прекрасная женщина, полная жизни. Тогда она была очень несчастна. Мы пытались ее утешить. Мои убеждения диктуют, что я должна быть счастлива видеть вас, фрейлейн… тебя, Дороти, и теперь, когда я тебя вижу, я думаю, что действительно буду счастлива. Приходи к нам почаще. Я покажу тебе свою работу. Это комната, где я могу быть собой. Я хочу, чтобы ты поближе узнала меня… также и меня. Думаю, мне больше ничего не надо говорить.
— Вы невероятно добры.
— Если и есть чья вина, то никак не твоя. Вот мои сыновья как херувимы, а здесь они начинают быть молодыми людьми. Это Ансельм. Я не могла его лепить без куклы в руке. У меня не вышло изобразить его так, чтобы мне самой нравилось. Еще я рисую карикатуры, то у меня получается лучше, я могу сделать упрощенный… как вы говорите… край… силуэт его внешности…
Позднее, вспоминая этот разговор, Дороти подумала, что Ангела была полна решимости и вести себя порядочно, и не допустить, чтобы ее оставили за бортом. Еще позже Дороти поняла, что Ангела Штерн во многом похожа на Олив Уэллвуд. «Это комната, где я могу быть собой». Дороти была в том возрасте, когда еще удивляет собственная способность понять и описать чужие чувства и душевные движения. Если ты понимаешь ход чьих-то мыслей, значит, этот человек тебе нравится? Дороти не свойственны были страстные привязанности и спонтанные эмоции. Все это бурление чувств — волнение, восторг и страх — по поводу новонайденного отца ее беспокоило. Любовно вылепленные Ангелой Штерн головки сыновей напоминали сказки, которые Олив писала для своих детей — выражение любви, выражение обособленности.
Здравый смысл — это и благословение, и проклятие. В Мюнхене у Дороти было время все хорошенько обдумать. Если она собирается стать врачом, ей придется вернуться в «Жабью просеку» и сдать экзамены в университет. У нее мелькнула мысль — остаться в Южной Германии и выучиться на врача тут, но у немецких женщин в то время было еще меньше возможностей для учебы, чем у британских. Кроме того, Дороти понятия не имела, что скажут ее новообретенные родственники, если она попросится к ним жить. А потом поняла, что и не хочет тут оставаться — по крайней мере, пока. Здесь она была счастлива, но все равно тосковала. Она скучала по древесному дому, ей не хватало соседства с Куинз-колледжем на Харли-стрит, лекций на Гоуэр-стрит. Кроме того, по-прежнему непонятно было, что делать с учителями. Гризельда и Карл знали, что происходит, и приняли Вольфганга с Леоном как некое подобие кузенов по женской линии. Дороти решилась. Она попросила Гризельду под страшным секретом все рассказать Тоби Юлгриву. А Карла попросила рассказать Иоахиму Зюскинду — под еще более строгим секретом. Они станут частью кружка, знающего правду об Ансельме Штерне и Дороти Уэллвуд, и будут поддерживать удобную легенду, что Дороти — на самом деле Уэллвуд и потому может вернуться домой. Дороти не знала, что подумает Тоби, ведь он столько лет любил ее мать. Дороти пыталась заново продумать, переосмыслить то, что ей было известно об отношениях этой пары. Дороти подумала, не знал ли Тоби с самого начала, что Дороти — не дочь Хамфри, и решила, что нет. Она бы заметила, что он уже знает. С виду было не похоже. Он явно растерялся.
А как ей подготовить свое возвращение — в каком-то смысле, спуск — в «Жабью просеку»? Дороти написала письмо
Дорогая матушка-Гусыня!
Я так рада была полупить от тебя письмо и узнать, что дома все хорошо. Я скучаю по младшим, по Тому и даже по английскому пейзажу, хотя Мюнхен — потрясающе красивый город. Я многому учусь. Немцы на нас совсем не похожи, а когда видишь людей, совсем непохожих на тебя, начинаешь понимать себя лучше.
Не знаю, почему ты решила, что моя сказка мне больше не интересна. Я всегда радуюсь продолжению и хочу узнать, что было дальше. Я показала ее герру Ансельму Штерну, в чьем театре мы часто бываем. Он сказал, что миссис Хиггель, возможно, имеет отношение к сказке братьев Гримм «Ханс майн Игель», и показал нам свою собственную постановку, кукольный спектакль по этой сказке. Мы очень подружились с герром Штерном и всей его семьей. Фрау Штерн — скульптор. Не знаю, знакома ли ты с ней. Она очень добрая, гостеприимная женщина и часто приглашает нас всех — в том числе репетиторов — на ужин. Мы очень подружились с Вольфгангом и Леоном, сыновьями герра Штерна. Они говорят с Гризельдой по-немецки, а Карла водят по кабаре и кафе! Я знаю, тебе жалко, что мы не попадем в «Жабью просеку» на праздник Летней ночи, но Штерны пригласили нас отпраздновать его здесь, с ними, и мы будем вспоминать вас всех. Здесь этот праздник называется Johannisnacht. Все мюнхенцы — то есть все, кто принадлежит к артистическим кругам Швабинга, — надевают карнавальные костюмы по малейшему поводу, так что нам тоже придется придумать себе костюмы. Герр Штерн обещал дать кукольный спектакль по «Сну в летнюю ночь». Мюнхенцы обожают прогуливаться и смотреть на Bauertanz— это когда люди танцуют на улицах. Герр Штерн говорит, что может сделать сельских жителей в «Сне в летнюю ночь» похожими на немецких Bauern.Я учу немецкий, но дело идет очень медленно. Зато Гризельда говорит по-немецки, словно лебедь плывет по реке. Но она тоже будет рада вернуться домой. Все передают привет тебе, и папе, и всем остальным в «Жабьей просеке».
Дороти решила, что это письмо — шедевр непринужденности и удобный спасательный круг, который она бросает матери, если та захочет за него схватиться. Затем Дороти села и стала думать: почему она злится на Олив, жаждет выкинуть ее из своей жизни, наказать? За что именно она хочет наказать Олив? За минутное (как предполагала Дороти) увлечение загадочным, интересным Ансельмом? За собственное появление на свет? Но Дороти была рада, что живет на свете, довольна тем, кто она есть, даже если оказалось, что она не совсем та, кем себя считает. За то, что ее вырастили в неведении, под фамилией Уэллвуд? А что еще могла сделать женщина в таком положении? Олив не обманула Хамфри — может быть, у нее и не было такой возможности. Дороти вынуждена была признать, что они оба ее любили. Что ее сердило, так это ложь. Человек, которому солгали, чувствует себя уничиженным, отвергнутым, оскорбленным. То же чувствовала и Дороти. Но она также начала понимать: если один человек солгал другому, а второй поймал его на лжи, второй получает определенную власть над первым. Теперь у Дороти была определенная власть над Хамфри и Олив, потому что они ей лгали, а она об этом узнала. А они не знали, что именно она знает, и боялись. Ее письмо вселит в них еще больший страх и беспокойство. Так им и надо. Но, кроме того, письмо, такое наивное и нейтральное, оставляло путь к отступлению, давало возможность притвориться, что ничего не случилось — но все они будут знать, что притворяются, и вместе играть спектакль. Дороти запечатала письмо, лизнула марку и отнесла конверт на почту.
Чарльза-Карла тоже беспокоила его двойная жизнь. Он гораздо больше, чем девушки, видел и политического бунтарства, и сатирической, богемной жизни Швабинга. Он сидел в густом дыму и песнях «Кафе Стефани» и слушал, как психоаналитики и анархисты проповедуют брожение. Он слушал лозунги. «Единство — насилие князей, тираническое правление. Разброд — насилие народа, то есть свобода» (слова Паниццы). Ораторы проводили многозначительные аналогии между скрытыми, разрушительными частями души и возбуждением толп восставших рабочих и крестьян. Отрицать такие импульсы было опасно — насилие, заговоры, революция, убийство становились необходимыми и желательными по мере борьбы с тиранической властью и свержения ее. Страшно далеки от этого были вежливые педантические писания фабианцев, а еще дальше — скачки и охотничьи выезды знати, приближенной к новому королю: в эти круги, на самый краешек, допускали отца Чарльза благодаря богатству жены-немки. Чарльз был умен и понимал, что может позволить себе быть анархистом, потому что богат. Эстетическую жилку мюнхенских мыслителей — завсегдатаев кафе тешили выбросы простонародной силы — «шаривари», Bauerntanz, Karneval. [76] Karnevalи беспорядки шли рука об руку и были прекрасны. Иоахим Зюскинд в основном слушал. Вольфганг говорил мало, но, как и отец, непрестанно рисовал: возбужденно выставленные вперед бороды спорщиков, ноги женщин — складки юбок обрисовывали их, когда женщины, аплодируя, откидывались назад. Леон участвовал в спорах. Он почти чопорно обсуждал необходимость политических убийств. Карл заявил, что не видит необходимости в убийствах — в разрозненных актах, которые имели место до сих пор: анархисты убили французского президента, премьер-министра Испании, императрицу Елизавету и итальянского короля, и все эти действия привели только к усилению гнета. «Сразу видно, что ты англичанин, — беззлобно сказал Леон. — Вы не видали угнетения, с которым сталкиваемся мы. Вас не могут посадить в тюрьму за Unz"uchtigkeit(„непристойное поведение“, — перевел Иоахим) или за l`ese-majest'e,а с нашими актерами это случается постоянно. Мы вынуждены ставить серьезные пьесы в частных клубах и кабаре. А потом врывается полиция и сажает артистов в тюрьму или высылает. Оскар Паницца изгнан в Швейцарию и не может вернуться».
76
Карнавал, масленичные гуляния (нем.).