Детская любовь
Шрифт:
Однако, в настроении и оборотах речи, в несколько напускном добродушии, немного общей благожелательности, чуть-чуть подчеркнутой "безоблачности духа" трудно было не чувствовать навыков или предосторожностей, которые уже не были такими, как у мирян.
Жерфаньону не терпелось подметить еще и другие характерные черты. Он отвечал аббату очень предупредительно, чтобы и в свою очередь позволить себе некоторые вопросы. Улучив подходящий, как ему казалось, момент, он начал:
– Вы меня простите, многоуважаемый архикуб… – но увидел, как у м-ль Бернардины при этом слове внезапно опустился бюст и заблестели глаза. Ей почудилось, будто одна из "тайн Нормального Училища" коснулась ее. В
– Мы пользуемся этим термином для обозначения товарищей старших выпусков, – сказал он, обращаясь к старой деве.
Она качнула головой, словно говоря: "Напрасно стараетесь. Я не так глупа, чтобы надеяться получить у вас ключ к загадке. Я вижу, о чем идет речь".
Он продолжал, обращаясь к Мьонне:
– Я уже сказал вам, что плохо еще разбираюсь в старших выпусках. Вы окончили курс в каком году?
– В 1899.
– По какой специальности?
– По истории.
– И пробыли в Училище три года?
– Да, да. Держал даже экзамены на право преподавания.
– Получили назначение на должность?
– Да. Если не ошибаюсь, в Лон-ле-Сонье. Но не занял ее.
– Вышли в отставку?
– Совершенно верно.
– И не будет ли нескромно, с моей стороны, спросить: вы тогда же избрали духовное поприще?
У Мьонне в глазах промелькнуло чуть-чуть лукавое выражение.
– Этот выбор для меня определился уже несколько раньше.
Отлично понимая, что он подвигается вперед немного легкомысленно, Жерфаньон отважился спросить:
– Вы, может быть, принадлежали к группе наших товарищей сильонистов?
– О, нисколько.
Реплика была чрезвычайно энергична.
Жерфаньон отступил и стал размышлять, пережевывая кусок зайца, который он слишком быстро положил в рот, так что косточку надо было теперь незаметно положить на тарелку обратно. "Как он это произнес! На меня повеяло дымом костра. Я знаю, что правые католики смотрят косо на Сильон. Но я был так наивен, что представлял себе возможным переход от Нормального Училища к церкви только по пути христианского социализма; и полагал вообще, что в Училище "скуфья" и "сильонист" – синонимы, даже по мнению Дюпюи. Итак?… Если Мьонне дал совет маркизу обратиться в Училище, то не он ли восстановил его также против "скуфей", подозревая их, более или менее, всех в сильонизме и даже предпочитая, чтобы Бернару грозила опасность оказаться в руках "неверующего". Однако, кому и как передал он свои пожелания? Дюпюи не сделал мне по этому поводу никакого намека. Я знаю, что надо было также считаться с политическими видами маркиза. Но может ли Мьонне, если он принадлежит к правому крылу католиков, интересоваться левой политической карьерой маркиза? Все это неясно".
Он услышал, что граф де Мезан и маркиза говорят о кончине Викторьена Сарду. Маркиза, в которой трудно было угадать такую любительницу литературы, очень сокрушалась о смерти этого "великого драматурга". Граф говорил, что у нас остался Эдмонд Ростан, пожалуй, еще более великий. Маркиза, не относясь отрицательно к автору "Орленка", считала все же невозможным равнять его с Сарду, писателем первоклассным. Впрочем, "Шантеклэр" слишком долго заставлял себя ждать. Его всякий раз анонсировали на "ближайшее время". А он все не появлялся. Не значило ли это, что талант у Ростана несколько скупой?
Жерфаньон не видал на сцене ни одной пьесы Сарду. Как-то он перелистал одну из его комедий. Но не решился бы теперь ее назвать, боясь ее спутать с одной
XII
В этот момент задребезжал слегка хрусталь на столе у Сен-Папулей и в большой газовой люстре. С улицы донесся шум подпрыгивающих колес и лошадиной рыси. Это был, конечно, не первый экипаж, пронесшийся по улице Вано с того момента, как начался обед. Но других Жерфаньон не заметил. Этот прошумел как-то особенно великолепно. Нельзя было не представить себе двух крупных рысаков с выпуклой грудью, дерзко бьющих копытами по мостовой, и карету с мягкими подушками, залитую опаловым светом, в которой красивые молодые женщины спешат на зов удовольствия.
Шум длился для тех, кто к нему прислушивался, гораздо дольше, чем это было вероятно, и продолжал авучать в душе, когда прекращался в ушах. Шум богатства, передававшийся от стены к стене, несмотря на обои; перескакивавший со стаканов и рюмок Сен-Папулей на другие хрустальные рюмки с гербами, где переливались такие же огни.
Это наводит Жерфаньона на размышление о шумах большого города, подлинно внутренних и блуждающих, как мысли. Уже несколько недель он учится их распознавать, следить за ними, находить в них очарование. Шумы – материальные при своем возникновении, как шумы природы, но они так быстро воспринимаются душой человека, что сразу же приобретают всевозможные значения. Каждый внимает им так, словно они раздаются только для него. Они появляются как раз вовремя, чтобы поддержать или возбудить сокровенные думы. И все-таки им свойственна чудесная способность нарушать уединение души. Как чувствовать себя уединенным, если в каждый миг тебя пронизывают или задевают такие сигналы? Они посредствуют между несходными элементами. Приближают далекое. Плетут кружево намеков и соответствий.
Шум экипажа, скачущий шум богатства убегает с улицы Вано, прокрадывается вдаль. Змеится сквозь Париж, проходит, один за другим, ряд темных кварталов. Его последние отзвуки будут бродить вокруг бедных домов, проскальзывать там в промежутки между квартирами, шуршать по серому потолку столовой, над головой дяди Жерфаньона, который, сложив салфетку, раскуривает трубку.
Это час, когда Сен-Жермэнское предместье купается в свежем спокойствии. Торговое движение закончило свой день. Редки даже собственные экипажи. Уже несколько поздно для поездок на званые обеды, еще несколько рано для поездок в театры.
Первое успокоение улиц, прообраз ночного. Но хотя они почти пусты (только проносится время от времени такая вот карета; или проходит с корзиной мальчик из кондитерской), не чувствуется на них ни тревожного настроения, свойственного пустынным местностям в столицах, ни какой-либо грусти, как в заброшенном величавом квартале.
Богатые этажи домов, вторые или третьи, смотря по дому, проливают свой свет на мостовую; или даже скрывая его, дают лучам вырываться в таком количестве, что признаки пиршества бродят по тротуарам.