Детская любовь
Шрифт:
Он перешел на технические вопросы, в которых чувствовал себя крепче. Сказал, что исход предстоящей войны будет зависеть от артиллерии.
– Не от авиации? – спросил Бертран.
– Нет. Аэроплан покамест – игрушка. Лет через десять он станет, быть может, оружием. Вспомогательным родом оружия. Решить дело он не сможет и через десять лет.
Но в артиллерийском деле, по его мнению, избран был неправильный путь. Ошибка касалась калибров. Знаменитая семидесятипятимиллиметровая пушка, в свое время – блестящее решение, стала ошибкой. Во всяком случае нелепо строить только ее.
– Оттого
– Нет, слишком велика. Такие размеры не будут оправданы в новейшей войне. Это – громоздкое и разорительное орудие. Полевое орудие завтрашнего дня – это пушка калибра 35 или 36, на самом легком лафете. Будущая война будет подвижной. Огромные массы нахлынут сразу, затопят целую территорию. Не воображайте, что кому-нибудь придет охота осаждать крепости. Эти массы будут маневрировать тем лучше, чем легче будет обоз. Я рисую себе тучи легких орудий в составе линейных войск; установку их в несколько секунд, где угодно. Даже старинная школьная проблема сочетания родов оружия теряет свое значение. Армия в походе будет однородным, цельным потоком, самодовлеющим во всех отношениях.
Для этого исповедания веры Дюрур изменил своему спокойствию; заговорил несколько лирическим тоном. Затем испугался: не погрешил ли он против такта, особенно в присутствии дам, которых не могла увлекать эта тема. Он вернулся к прежнему тону. Митрился ввернуть, чтобы уйти с арены, что это не его личные взгляды, что их придерживается целая новая школа, начиная с генерала Ланглуа. (Он даже дал понять, что генерала расположил в их пользу он, Дюрур, как бы обратив его в свою веру, о чем будет свидетельствовать новое издание "Полевой Артиллерии", главного труда Ланглуа.) Беда в том, что надо убедить еще и депутатов. В парламенте царит культ пушки калибра 75; а иные маньяки в комиссии по военным делам даже требуют еще больших калибров.
Все за столом обнаружили солидарность, улыбнувшись по адресу депутатов.
XV
После обеда, когда гости разбрелись по разным комнатам, – мужчины – закуривая сигары и выбирая уголок для чашки кофе, а дамы – собравшись в будуаре мышино-серых и бледно-розовых тонов после обхода квартиры, – у Саммеко произошел короткий разговор с де Шансене.
– Ну, что нового? – спросил граф.
– Нового мало. Решено, что мы не препятствуем.
– Чему?
– Повышению акциза на очистку. Кайо окончательно ввел его в финансовый законопроект. Я читал проект мотивировки. Вопрос трактован вскользь и пренебрежительно, как пустячок. Это пройдет без прений.
– Черт знает что!
– Еще бы!
– И акциз действительно повышается с 1,25 до 1,75?
– Да.
– Чудовищно! Около 40%. Депутаты ничего не понимают. Не представляют себе, что для нас означает надбавка пятидесяти сантимов на гектолитр.
– Нет, на сто кило.
– Ты уверен?
– Существующий акциз относится к сотне кило.
– Ты меня поражаешь, душа моя. Ты в этом совершенно уверен?
– Спроси своих служащих.
– Что
– На гектолитр акциз повышается приблизительно от франка до франка сорока сантимов.
– Пусть так. В итоге Гюро хватает нас опять за горло после того – как притворился, будто отпускает вас. Черт возьми, его цель достигнута. Это мошенник.
– Друг мой, ты несправедлив. Нам грозило нечто гораздо худшее. У нас есть все основания поступиться чем-нибудь. И к тому же это облегчает задачу Гюро.
– Вот уж на что мне совершенно наплевать. Я знаю только одно: в будущем году мне придется уплатить акциза на полтораста тысяч франков больше. Не забудь, что из нас я пострадаю больше всех.
– Что ж, ты предпочел бы полный пересмотр правил об импорте и даже иск со стороны казны о недоимках за прошлые годы?
– Не говори таких вещей.
– Разве ты от этого не застраховал бы себя премией в полтораста тысяч франков?
– Но застрахованы ли мы?
– Наше положение значительно улучшилось.
– Не забудь, во что еще нам обойдется Гюро.
– Вы решили предоставить мне свободу действий. До сих пор я, кажется мне, справлялся с задачей неплохо.
– Все-таки я предпочел бы сразу отвалить ему крупную сумму и больше не слышать о нем.
– Но ты на его счет чрезвычайно ошибаешься, душа моя. Он швырнул бы тебе в физиономию твою крупную сумму.
– Простофиля!
– Ты комик. Говорят же тебе все, что этого малого нельзя купить. Если сомневаешься, попытайся-ка сам.
– Как будто это не то же, что подкуп!
– Да нет же! Меня поражает, что такой человек как ты, казалось бы, столько перевидавший людей на своем веку, так плохо различает оттенки.
– Тише. Сюда идут. Когда ты увидишь этого субъекта?
– Не знаю. Может быть, сегодня вечером.
– Как же ты не знаешь?
– Я должен заглянуть в одно место, где, может быть, его найду. Это очень неопределенно.
В будуаре мышино-серых и бледно-розовых тонов дамы уселись очень близко друг к дружке для довольно конфиденциального совещания. Беседа за столом показалась им не в меру чинной и официальной. Им хотелось вознаградить себя. Кроме того, теснота, расцветка, освещение этой комнаты располагали их к интимной болтовне и как бы гарантировали их секретам самую уютную непроницаемость. Этот будуар чуть-чуть смахивал на альков. Запах духов, живая теплота, не овладевая всем пространством, занимали его сердцевину.
Дамы эти беседовали вполголоса. Шушуканья они избегали. Но те, кто умел, говорили гортанно. И все голоса звучали немного смачно или, по крайней мере, маслянисто и придушенно, напоминая воркованье, зовы любви (зыбь пробегала по шее, над грудью).
Когда появлялся слуга с подносом, речь обрывалась; или же произносилась ни к селу ни к городу внезапно появлявшимся фальцетом какая-нибудь фраза, от которой все кусали себе губы, чтобы не рассмеяться.
Впрочем, взрывы смеха все-таки раздавались, того смеха, который, исходя от кучки женщин, производит впечатление такого же бесстыдства, как мелькающее в окне белье.