Детские годы сироты Коли
Шрифт:
Колька догнал Петра у самого поворота, потому что Петр шел быстро, почти бежал, и кулаком вытирал слезы.
— Петь, — крикнул Колька, — обожди, ты куда?
Петр резко остановился.
— Я мамку мертвую видел, — сказал он, плача. — Гроб-то открыли проститься. Она лежит, горло платком замотано. Все равно, как девчонка. И тетка говорит: “Шура помолодела”.
— А ты? — спросил Колька.
— Я ничего, — задыхаясь, сказал Петр, — я смотрю, и мне ничего. Наклонился к ней, а у нее ресницы — как задрожат!
— Ресницы? — ахнул Колька.
— Ага, —
Они замолчали.
— Слушай, — Петр вытер мокрую от слез руку о штаны, — я чего пришел? Мамка тогда, когда ты у нас был, сказала, что ты — несчастный. Она все хотела к вам придти, на родных твоих поглядеть. Она мне сказала, что если ты им не нужен, мы тебя к нам заберем. Ну, вот.
Колька молчал.
— Я пришел, — сказал Петр, — потому что я сейчас уезжаю. Но я потом приеду, когда большим стану, и заберу тебя, хочешь? Будем вместе жить. Хочешь?
Голос его задрожал.
— Я тебе напишу. Адрес-то ты свой знаешь?
— Знаю, — кивнул Колька, — Мерзляковский переулок, дом шесть, квартира восемнадцать.
— Ладно, — сказал Петр, — я тебе буду письма писать. А эти тебя отдадут, на фига ты им сдался? — Он мотнул подбородком в сторону Колькиной дачи.
Колька многое хотел бы сказать ему, но что-то не получалось.
— Правда заберешь? — наконец спросил он.
— Правда, — твердо ответил Петр. — Ну, до свиданья.
— До свиданья, — глотая слезы, сказал Колька. — Приезжай скорей.
Луна плыла по небу и качалась, словно ее напоили и она забыла, куда ей плыть. У нее было плачущее сморщенное лицо. Колька подумал, что там, высоко, может быть, тоже живут люди, а раз так, то ведь и они, наверное, умирают, и их хоронят. Может, луна напилась на поминках?
За стеной разговаривали отец с матерью. Сначала — негромко, потом мать зарыдала, и тут же раздался грохот, словно кто-то рухнул с кровати, и материнский крик:
— Я тебя не пущу!
— А я тебя не спрашиваю! — отцовский бас перекрыл все звуки. — Не рви на мне майку!
— У! — отрывисто и хрипло ухнула мать и вдруг закуковала, как кукушка: — У — У! У-У! У-У!
Зажегся свет, и послышалось торопливое шарканье бабкиных тапочек.
— Я тебя убью! — кричала мать в перерывах между “У-У, У-У”. — Я найму людей и убью тебя, ты с ней жить не будешь!
— Ну, все, — отчетливо сказал отец, — хватит с меня.
И тут же от дома отъехала машина, словно отец впрыгнул в нее прямо из окна.
Колька вжался головой в подушку, натянул на себя одеяло. Ночь была теплая, но его затрясло, как в прошлом году, когда он в детдоме болел корью.
Утром они с матерью поехали в город. В окне моросил дождь. За всю дорогу Вера не проронила ни слова.
— Мам, — не выдержал Колька, — мы куда едем-то? Домой?
Мать громко сглотнула слюну.
— Нет, — сказала она, — не домой. В другое место.
— Куда? — спросил он.
— Увидишь, — прошептала Вера, и лицо у нее стало такого же красного цвета, как плащ.
Колька вдруг разглядел болячку на материнском подбородке. Болячка
— Вниз? — спросила она почему-то злым голосом.
— Наверх, — таким же злым голосом ответила мать.
Старуха промолчала, но вид у нее стал такой, что еще немного — и она изобьет их своим зонтом. На девятом этаже мать дернула Кольку за руку: “Приехали!”. Кольку все сильнее и сильнее тошнило. Мать позвонила в дверь, обитую коричневой клеенкой.
Алла Аркадьевна, совершенно такая же, какой она была месяц назад в Сочи — только вместо белого купальника на ней был большой и пышный белый халат — стояла на пороге. За ее спиной висело квадратное зеркало, в котором отражался рыжий затылок и рядом красное лицо матери Веры с болячкой на подбородке. Кольки не было видно, так как зеркало висело высоко, а он был маленького роста.
— Где ? — прохрипела мать
— Кто? — ласково спросила Алла Аркадьевна.
— Леонид, — прошептала мать.
— Ах, вы за мужем? Сейчас заверну, — и Алла Аркадьевна звонко крикнула в глубину квартиры: — Ле-е-ня! Тут за тобой из партбюро пришли! Одевайся!
Мать сделала было шаг вперед, но Алла Аркадьевна отпихнула ее. Глаза Аллы Аркадьевны стали злыми и темными:
— Но, но, но! — вскрикнула она, — ты куда? А ну, на место!
Мать левой рукой толкнула ее в грудь, а правой схватилась за рыжие волосы и изо всех сил дернула их.
Алла Аркадьевна не успела закричать, потому что из комнаты вышел отец. Таким страшным Колька его еще не видел. Отцовское лицо было искажено и казалось, что у него не два, а четыре глаза и несколько ртов. Брови сдвинулись в одну лохматую черную полосу, а волосы стояли дыбом, как шерсть озверевшей собаки.
При виде отца мать отпустила волосы Аллы Аркадьевны и подпихнула Кольку прямо в живот Леониду Борисовичу. Колька, не удержавшись, влетел лицом в отцовскую горячую, пахнущую потом рубашку.
— Ребенок же! — закричала мать. — Смотри, ведь это ребенок!
— Замолчи! — прошептал отец, но так жутко, что Колька зажмурился. — Зачем ты пришла?
— Я пришла, — дрожащим голосом ответила мать, — потому что ты не имеешь права бросить семью, потому что я, — и она положила на горло обе руки, словно ей было больно говорить, — потому что я — твоя жена, а это твой сын…
Леонид Борисович сморщился, все его глаза исчезли.
— Вера! — он схватился за голову. — Вера! Ведь я тебе говорил! Я ведь тебе все сказал! Не будем мы жить вместе! Не будем! Не можешь ты меня заставить!