Детские годы сироты Коли
Шрифт:
Одно было плохо: Вера не беременела. Более того: она не приносила ему даже простой физической радости — несмотря на то, что в ней самой каждое прикосновение снисходительного мужа отзывалась так, будто к коже подносили факел. Чем больше она стонала, зажимая рот руками, чтобы мать не услышала, чем больше шептала ему “дорогой, ненаглядный”, тем небрежнее и холоднее он становился.
В конце концов, этот неполучившийся ребенок стал основным камнем преткновения. Если Вера просила Леонида Борисовича не засиживаться допоздна перед телевизором, а лечь спать, он кривил губы и спрашивал ее с тем гадким смешком, от которого кровь останавливалась в жилах: “Последняя попытка? Ну, это без меня!”. Если она просила его снять дачу, чтобы не проводить лето
— Усыновляйте, — сказала мать и сжала тонкие губы.
Поначалу она ахнула и отвергла эту идею.
— Тогда иди проверяйся, — не отступала мать, — хотя я лично не советую. Если окажется, что дело в тебе, он тебя за человека считать перестанет, а если, не дай Бог, окажется, что ты ни при чем, так еще хуже. Разве им можно говорить такие вещи!
Она не пошла проверяться. Насмешки со стороны Леонида Борисовича не прекращались. Тогда Вера решила высказать вслух материнское предложение и с удивлением встретила его оживившиеся глаза.
— А что? — сказал он. — Давай! Все-таки веселее будет. Мальчишку. Я его рыбалить с собой возьму, в планетарий сходим.
— Это не игрушка, Леня, — строго сказала Вера, покрываясь гусиной кожей от волнения, — это большая ответственность.
— Ну так что? — еще беспечнее отозвался он. — Хватит вам с мамашей баклуши бить, пора делом заняться. Ты пошуруй, поищи, а потом мне доложишь.
Вера начала искать. Ее пугала наследственность. Дети алкоголиков, наркоманов, бомжей отвергались сразу: с ними можно было нарваться в будущем. На многих детей не было никакой документации, кто они и что, оставалось только гадать. Про Колю же она узнала, что матерью его была семнадцатилетняя беженка из Средней Азии, отец неизвестен, и эта девочка-беженка умерла от тяжелой болезни почек сразу после родов. Младенец, которому дали нейтральную фамилию Иванов, был переведен в Дом Малютки, где долго находился между жизнью и смертью, будучи глубоко недоношенным, но потом, к удивлению медперсонала, выкарабкался и к девяти годам стал вполне крепким на вид пацаном с узкими черными глазами.
После первой встречи с Колькой Вера была в нерешительности: мальчик не вызвал у нее никакого душевного отклика. Но Леонид Борисович сказал: “Пойдет” — и весь остаток дня казался ласковее, чем обычно.
“В конце концов, — убеждала она себя, — мы педагоги, мы справимся с любым типом темперамента, мы привыкнем, привяжемся, Лене это необходимо. А у меня, да, у меня будет сын…”
Сын оказался невеселым, пугливым, угловатым. Он много и жадно ел, плохо спал по ночам и — несмотря на свои девять лет — читал по слогам. Вера чувствовала, что он словно бы присматривается к ним и постоянно чего-то боится. За эти две недели он ни разу не подошел, не приласкался, не нашалил, не рассмешил. Разговаривать с ним было не о чем, потому что он не задавал никаких вопросов и, кажется, ничем не интересовался. Во дворе, куда бабушка Лариса выводила его гулять, Колька не прижился. Он не стремился познакомиться с другими детьми, а они явно невозлюбили его, тут же почувствовав чужое. Вера со страхом ждала наступления школы, понимая, что нынешние летние недели — только цветочки, а ягодки начнутся потом, с первого сентября. Психоневролог, к которому она отвела Кольку по причине его ночных криков, не сказал ничего утешительного. В клиническом смысле слова, промямлил он, мальчик, скорее всего, здоров, но эмоциональных проблем будет много, ребенок травмирован, не получал внимания, не знает, что такое ласка, остро чувствует опасность даже там, где ее нет. В общем, к чему мне вас утешать,
Вера видела, и бабка видела. Видел ли Леонид Борисович, было непонятно, потому что он стал редко бывать дома, приходил только ночевать, вечно куда-то торопился, почти не разговаривал с женой, а тещу обрывал на полуслове, хотя она и так ни в чем ему не перечила.
— Я не понимаю, — плакала Вера, по-восточному заламывая руки, — я не понимаю: ты же сам хотел этого! Что же ты теперь наваливаешь все на нас с мамой! Ему же нужно твое, отцовское, внимание! Я не понимаю!
— Я думал, хоть он отвлечет тебя от вечных претензий, — огрызался муж, — вы с мамашей скоро совсем обнаглеете: я тебе не нянька и не домработница!
По ночам Вера рыдала от несправедливости и целый день ходила потом опухшая, красная, подскакивала к каждому телефонному звонку, ожидая, что он позвонит и извинится, а к вечеру красила глаза, наряжалась, пудрила нос, прыскалась духами.
В один день все изменилось: Леонид Борисович научил Кольку играть в шашки, сходил с ним в зоопарк и два раза — в ресторан Макдоналдс. Колька опьянел от счастья. Вера насторожилась и перестала плакать. В субботу все вместе ездили на Ленинские горы, любовались панорамой города, и отец рассказывал Кольке, сколько разных отделений в Московском Университете и какими удивительными вещами там занимаются.
— Так что, — подытожил Леонид Борисович, — учись давай, брат. Видишь, какие перед тобой задачи?
От неожиданного отцовского внимания Колька долго не мог заснуть и слышал все, о чем говорили в большой комнате.
— Вместе, конечно, было бы лучше всего, — задумчиво размышлял отец, — с тобой да с парнем, что может быть приятнее? Но, Веруня, у тебя же подготовительные курсы начинаются! Как ты можешь уехать?
— Я не хочу, — повторяла мать, — я не хочу так. Ты на курорт, а я тут буду вкалывать? Прекрасное решение!
— Но послушай, — густо, как шмель, гудел отец, — ты же сама хотела, чтобы я сблизился с ребенком. В Сочи это проще всего. Море, солнце, все время вместе: и плавать его научу, и фруктами откормлю, и в горы сходим, и в кино. Он приедет домой — ты его не узнаешь!
— Леня, почему мне все время кажется, что ты меня обманываешь? — испуганно спросила мать. — Почему мне все время кажется, что ты играешь со мной?
— Паранойя, Вера, паранойя, тяжелое наследственное заболевание, — отец звонко поцеловал ее и засмеялся. — Так что решили: еду с Колей в Сочи.
Расплющив нос о стекло иллюминатора, он не отрываясь смотрел вниз. Земля стремительно удалялась, и все на ней становилось маленьким. Вот река, тонкая и синяя, как ленточка, вот поле с черным игрушечным трактором, вот дом — меньше, чем на картинке в учебнике, но главное — ни одного человека! Далекая нестрашная земля без людей, с синими реками. Колька почувствовал к ней жалость, словно перед ним открылось чье-то притворство. Всю жизнь он был уверен, что она огромная, и — вот пожалуйста!…
Вечером после ужина пошли к морю. Колька осторожно наступил на воду, и море сразу же сказало ему какую-то короткую громкую фразу, в которой было много шума. Потом замолчало, словно припоминая, и тут же повторило, только теперь внутри шума пронзительно прокричала чайка. На небе блестело размазанное желтое солнце. Море подымало к нему волны, как рукава без рук.
— Пап! — подпрыгнув, закричал Колька — Вот это да! Пап!
— А ты думал? — весело спросил отец. — Это тебе не бассейн Москва!
… никогда его не заставляли мыть пол в девчоночьей уборной осколком разбитой бутылки. Никогда Скворушка не приходил к нему на рассвете, не запускал руку под одеяло, не шарил, тяжело дыша, потной ладонью по его животу. Не было ночи, когда из Тамарки вывалилась печенка и осталась лежать рядом с кроватью. Ничего этого не было.
Его звали Коля Бабаев, а не Иванов, у него были отец, мать Вера и бабушка Лариса Владимировна, все они жили в большой прекрасной квартире с зеркалами, и сейчас он приехал к морю, в которое медленно опускается солнце.