Шрифт:
Рен.
1864.
Когда невольного странника, уже в зрелом возрасте, спрашивали, почему в двенадцать лет он ушел из дома, он отшучивался, будто в этом решении не было ничего особенного, хотя во многом оно определило всю его дальнейшую жизнь. В юности он еще рассказывал о происшествии, которое предшествовало столь резкому поступку, но со временем избавился от этой привычки, потому как не находил понимания и, что страшнее, с каждым разом всё больше и больше осознавал собственное безразличие ко всему, что осталось позади.
Так или иначе, тринадцатого июня около
Несчастный открыл глаза и вдруг ощутил, что завершилась огромная и страшная веха, минула эпоха, и ничего от нее не осталось, ни руин, ни памяти. Он думал о том, что, пожалуй, уже не сможет подняться и останется лежать здесь в холодной и влажной от дождя земле. Все что он видел перед собой –сумрачное небо и такое же будущее, переломанные ветки – очевидно, свидетельницы его падения. С трудом приподняв голову, он смог рассмотреть изорванную царапинами кожу на руках и еще раз ощутить, что тело потеряло силу движения и страшная боль останется с ним до скорого смертного часа.
Ребенок слишком хорошо понимал, к чему все идёт. Тучи уже заняли добрую половину неба, и дорожная пыль темнела под натиском крупных капель. Морось обратилась дождем, дождь – ливнем, тот- грозой, а та разразилась ненастьем, измаравшим грязью пороги даже самых порядочных людей. Свет луны оставил ночь, отдав ее власти непогоды, все смолкло и сжалось от белых вспышек, поминутно прошивавших нитями черную вату небес. Тропинки размыло, и в ямах, обрамленное мокрой рыжей глиной, плескалось свинцовое небо.
Волосы и одежда стали липнуть к худому телу. Страх оставил обреченного, лишь глухое разочарования от несправедливости небес все еще неприятно трогали душу.
Скиталец понял, что уже не сможет подняться.
Он лежал в мокрой грязи и спрашивал себя, отчего его короткая жизнь должна оборваться вот так, жалко и печально, без единого подвига, без единого, как ему казалось, достойного поступка. Отчего ему отмерено так ничтожно мало в то время как иные счастливы избавиться от земной юдоли. Мальчик зажмурился, представив, как его тело никогда не найдут, как он останется омытыми дождем костями в лесной чаще, забытыми белеющими осколками, потерявшими человеческий облик, бесформенной и отвратительной грудой плоти, и такое отчаяние охватило его тогда, что он едва не задохнулся им.
Внезапный грохот! Совсем не тот, что издают тяжелые телеги с их мерным, тягучим движением и уставшей старой кобылой. Россыпь звонкой дроби, легконогие скакуны.
Карета! А значит дорога сосем близко.
Под сомкнутыми веками крутились колеса, чаруя таинственной магией монотонного движения, прерываемой изредка кочкой или камнем, и сверкали золотом и белыми бликами на черном лаке дверцы, и счастливые люди сидели в тепле и покое, и, может, жаловались на долгую дорогу…
Потерявшийся ребенок все бы отдал, чтобы быть на их месте.
Так ладно и правильно: дорога, до которой не добраться, стук колес, лёгкая качка, открытое окно, далёкие тучи и одиночество.
Конечно, он бы не успел, экипаж бы не остановился, и бродяжка не посмел бы ждать благосклонности небес, но удаляющийся стук копыт причинял такую боль, будто он лежал перед ними и тяжелые удары приходились прямо в грудь.
Грохот утих, карета уехала, и в наивной вере несчастный ребенок не мог не заплакать в грязи, он желал найти себе цель и идти к ней, чтобы не помышлять больше о добровольном поражении, но всюду высился черный лес, а силы остались лишь на смирение.
Холодный зов, страшный, смиренный и молящий, полный сожалений и скорби прервал его страшное одиночество, звал по имени, он манил и приказывал, он – мальчик готов был клясться – дрожал от сдержанных слез.
Ангел звал его.
– Тебе ведь некуда идти, останься здесь. – спокойно просил он, без лукавства присущего духам и нечисти. – я обращу твой короткий век в безмятежный сон, заберу печали и сомнения. Оглянись, у тебя ничего не осталось.
Капли остановились, зависли в воздухе, как в смоле замирает глупое насекомое. Из незнакомого мира пропали звуки и вдруг, среди ужаса всеобъемлющей тишины снова звучал голос. Он не хохотал раскатом грома и не был резок, слишком простой, он в тоже время слишком близкий, будто говоривший сидел рядом, и оттого куда более пугающим.
– Не бойся меня, мой друг, есть вещи куда более жуткие.
– Кто ты?
– Ответ не уменьшит твоих волнений. Мои губы клеймил знак молчания, нового Хранителя ожидает та же участь, но не теперь. Тебя, должно быть волнует, что мне нужно? – Мальчик нервно закивал и с удивлением обнаружил, что боль отступила.
«Это конец» – Подумал он, наконец смог сесть и рассмотреть собеседника.
И вот в блеске капель ему явился Он, прекрасный и далёкий, как та карета, молодой мужчина, почти еще юноша, смотрел печально и тепло из-под длинных золотых ресниц. Светлые ряди падали на расшитый каменьями воротник, прежде, наверное, волосы были собраны в хвост, как полагается знатным, но совсем растрепались.
Ребенок даже обрадовался мысли, что он не один в смертный час, что печальный незнакомец станет свидетелем завершения его земного пути, подумал, нормально ли радоваться такой кампании, и в глаза ему бросилась еще одна деталь – на лице призрака имелись странные знаки: маленький символ в центре лба похожий на перечеркнутую волной восьмёрку, ещё два под глазами, и черная линия проходящих сверху вниз через бледные губы, точно кто-то, призывая к тишине, приложил к ним вымазанный в саже палец.
– Ты так и не скажешь мне свое имя?
–Ренард. – Он, кажется, хотел добавить титул или хотя бы назвать фамилию, но не стал.
– Почти тезка! Я Рен. – После молчания солгал мальчик, позаимствовав имя, и весело пожал ледяную руку. – Жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах, Ренард.
– Ничего, это отнюдь не то знакомство, которого можно избежать. Если сегодня ты не умрёшь, то когда-нибудь будешь желать встречи со мной.
– Так я жив?
– Верно.
– И ты придёшь, если я захочу? – Робко спросил он.