Детские клятвы
Шрифт:
– Дочка у меня в столице живёт, я ей денег скопил, а отдать все времени не было…а теперь мне из лесу хода нет. Передай ей кошель и письмо. Адрес напишу.
– Все сделаю в лучшем виде. Но адрес ты мне так скажи, я грамоте не учен, читаю кое-как.
– Придешь в Ареру, а там кто-нибудь подскажет, все равно же не запомнишь.
– В Ареру? Ты, дядь, за что так со мной? Пока дойду – сто раз успею помереть!
– Мне не к спеху. Иди-ка ты спать, утро вечера мудренее. Записку я оставлю на столе и смотри у меня, своруешь – я тебя найду
– Кто же за доброту так платит? –Нервно улыбнулся мальчишка, все еще пытающийся осмыслить, сколь огромное расстояние преодолел за ночь.
– Люди разные: кто предательство простит, а кто за хорошее дело проклянет.
– Так почему сам не отдашь, раз не веришь?
– Вот же любопытный сопляк! Сказал не могу, значит есть причины.
– Понял.
– Раз понял, иди спать. Я уйду рано, а ты проснешься как проснешься, все необходимое будет в кухне. На этом все.
Он постелил гостю на печке и натащил кучу одеял – видимо, здесь раньше жили дети, дом хранил еще незримый след их присутствия.
Рену чудилось, что ночь никогда не закончится. Лунный свет совсем не проникал внутрь, его полубожественное серебряное касание не тронуло силуэты вещей и Рен остался среди густого непроглядного мрака, клубившегося по углам. Собственные руки, протянутые к потолку, исчезали в молчании ночи, а мысли, напротив, звучали так отчётливо и громко, что вряд ли отпустили бы ребенка в сон. Так он думал, но на деле успел лишь воскресить в памяти лицо Ренарда, чтобы хорошенько запомнить его и призвать духа в минуту, когда все прочее бессильно, попытался ответить на вопрос, почему все-таки сбежал из дома, но потрясения брали свое и очень скоро Рен свернулся калачиком и покорился усталости.
Ночь окончилась первым разом, когда мальчик проснулся от того, что выспался и светлого чувства покоя. Лёгкий ветер свежим дыханием трогал занавеску, и когда она собиралась складками, солнце белило их и двигало беспокойные тени. Пахло лесом, мокрой от минувшей грозы листвой, влажной землёй и чем-то ещё, неуловимым и тонким, как сама радость. Рен перевернул подушку, точно украдкой, с наслаждением уткнулся носом в прохладную ткань и тут же вскочил с постели, воровато оглядываясь.
Буря миновала, от нее остался лишь блеск капель на запотевших стеклах и чувство, будто все в мире претерпело неуловимые изменения.
Охотника нигде не было и Рен решил, что, не желая прощаться, он уже ушел в лес и вернётся теперь не раньше, чем к обеду.
Времени ждать не было.
Он сам не знал в чем дело, но нечто незримое, смутная надежда или внезапно появившаяся цель, гнало его прочь, в столицу, чтобы выполнить то, что ему доверили. На кухонном столе он обнаружил потрепанную кожаную сумку, в которую уложены были какие-то коренья на дорогу, фляга с водой, свёрток, который он должен передать, и криво нарисованная схема, объясняющая, как найти в огромной Арере нужный дом. Этого оказалось более, чем достаточно. Нехитрый набор ознаменовал новый день, в котором у Рена, отныне сироты и скитальца, была благородная цель и причина оставаться живым, по крайней мере до тех пор в, пока она не будет достигнута.
Ему нравился этот темп, одиночество нисколько не тяготило, работать он умел, как и воровать из садов фрукты и овощи, легко заговаривал с людьми и выпрашивал снедь и ночлеги если в том случалась необходимость, и столь же легко покидал один за другим дома, трактиры, чердаки, стога сена, деревни, города…
Его сиротство ощущалось столь явно, что больше не ранило, и, когда Рен смотрел на тощего грязного мальчишку с волосами неясного цвета и взглядом, слишком ярким для жалкого оборванца, сознавал свою бесполезность для любого человека. Сознавал спокойно, как факт, без жалости и уверток, отворачивался и вновь погружался в мысли о том, как пережить зиму в тепле, где найти сегодняшний ужин и сколько до следующего города.
Так или иначе, все оказалось не столь страшно. К голоду Рен привык с рождения, отдыхать мог, когда пожелает, и больше никто не бил его – странным образом все наладилось с тех пор, как он стал сам себя называть сиротой. Пока ещё стояли теплые деньки и большую часть времени он проводил в пути или за рыбалкой. Рен и раньше нередко удил рыбу, но почему-то лишь теперь испытывал от наблюдения за неспокойным поплавком и тонких кругов, расходящихся от него, искреннее удовольствие.
С большим опозданием к нему пришло чувство свободы, прежде ему казалось, что если он обернется, то увидит темный силуэт отца, и одна эта мысль гнала его все дальше и дальше от родного дома.
В городах Рен примечал несколько заброшенных домов, где мог ночевать, добывал еды и какой-нибудь одежды на смену дырявым ботинкам и штанам, перелатанным столько раз, что неизвестно, остались ли они прежними или могли теперь считаться другими.
Те пару монет, которые в дорогу дал ему лесник он берег слишком сильно, чтобы тратить, а потому готов был на что угодно, только бы сохранить их.
Башмаки раздобыть оказалось куда сложнее. Никто не выставлял их на улицу и не оставлял двери открытыми. Здесь Рен обнаружил первое важное отличие от деревни. Он прежде думал, что город кончается там, где высятся ворота, на деле же он обрывался на каждом пороге. Рен искренне не понимал, как это, задергивать шторы и поворачивать в скважинах ключи, чтобы уберечь уют, быть дальше от остальных, жить в своей маленьком мире, где нет ни соседей, ни прохожих, ни кого-нибудь помимо тебя самого и ближайшей родни.
Стояла середина лета – хорошее время для бродяг. Можно кормиться тем, что найдёшь и не бояться замерзнуть насмерть во сне. Рен всегда замечал палисадники с яблонями, на которых появились уже маленькие зелёные плоды, и кустиками ещё кислой жимолости, и думал, что не так страшно его будущее.
Все хорошо.
Рен натаскал сена, каких-то тряпок, сдернутых с бельевых веревок, и прочей мелочи на чердак крошечного домишки на окраине и иногда тратил драгоценные время сна на созерцание бесконечности, краешек которой виделся сквозь пробитую крышу. Городское небо ложилось тяжелым брюхом совсем низко, без страха распороть черный бархат одним из бесконечного множества шпилей. Темное и бездвижное, оно будто не дышало, даже луна, ущербная и тусклая, совсем потерялась в душном мороке.