Детские странствия
Шрифт:
– Да, Панечка, ты бы поставила самоварчик, надо учеников угостить, - ответил Филипп Иванович.
– Ладно, поставлю, - неохотно отозвалась жена.
Она молча, сердито накрыла на стол, поставила стаканы, сахарницу и тарелку с французскими булками; мелко нарезала их, принесла самовар, и мы, попивая с блюдечек чаёк, продолжали беседу за столом. Сначала говорил один Филипп Иванович - все больше о том, как много надо учиться, чтобы выдержать экзамен на первый классный чин. Мы с Потаповым, когда надо, поддакивали, когда надо, вздыхали, но больше покашливали, чтобы обратить внимание хозяйки на наши опустевшие стаканы, и ждали, пока
– Кушайте на здоровье!
Постепенно она вступала в беседу, и под конец чаепития говорила уже одна хозяйка - о том, что если бы не она, так Филя никогда не выбился бы в люди, не стал чиновником на почте, так бы и служил все писарем в земской управе; перебивались бы на десять рублей жалованья, с хлеба на квас, а теперь на двадцать пять рублей можно уже жить, даже на выигрышный билет отложить рубля два.
Ваня сидел за столом молча; попив чаю, позванивал ложечкой в пустом стакане. Он терпеливо ждал, пока мать уберет со стола и мы попросим его почитать вслух «Кавказского пленника» или «Мцыри».
Обе поэмы Ваня знал наизусть, но «Мцыри» он не просто читал, а представлял. И на этот раз, как только мы его попросили, Ваня вышел на середину комнаты, минутку постоял задумавшись, будто вспоминал что-то, и вдруг на лице его появилось страдальческое выражение, и весь он стал похож на маленького старичка.
У меня всегда мурашки пробегали по телу, когда Ваня замогильным голосом произносил эпиграф поэмы:
Вкушая, вкусих мало меду и се аз умираю.Потом, вскидывая голову, он начинал бойко:
Немного лет тому назад Там, где, сливаяся, шумят, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры…Скороговоркой Ваня быстро доходил до исповеди Мцыри, и тогда голос его то поднимался до крика, то опускался до шепота. Он хватался за голову, за грудь, вздымал и простирал руки.
Лицо его выражало такие душевные мучения, что у нас с Потаповым слезы подкатывались к горлу, и мы давились, глотая их.
Его переживания были нам понятны, особенно когда он после слов:
Слезы не знал я никогда, Но тут я плакал без стыда, -восклицал:
Кто видеть мог?–
и, поднимая руку над головой, сам себе отвечал замирающим шепотом:
Лишь темный лес Да месяц, плывший средь небес.Мы по себе знали, что одному ночью в лесу страшно - волки, медведи, лешие…
Но больше всего нам нравилось, как Ваня изображал схватку /Мцыри с барсом. Он отскакивал назад, делал прыжок вперед, наносил удар и, обращаясь к нам, говорил:
Удар мой верен был и скор.Это был не Ваня, а сам Мцыри с суковатой дубиной в руке.
Ваня опять уже молча сидел за столом, позванивал ложечкой в пустом стакане, а у нас перед глазами все еще прыгал окровавленный барс.
– Наградил бог нашего Ваню талантом, - говорил Филипп Иванович.
Растроганная хозяйка, смахивая с глаз слезы, спрашивала:
– Самоварчик подогреть, что ли?
– Подогрей, Панечка, подогрей, не жалей угольков для хороших гостей. И булочек на тарелку еще нарежь. Чего пустым чаем-то полоскать животы!
– говорил Филипп Иванович, подмигивая нам.
ОПЯТЬ ШАГАТЬ И ШАГАТЬ
Побывали мы в гостях и у нашего инспектора, в котором с первого раза почувствовали человека, желавшего нам всякого добра.
Алексей Петрович жил со своей большой семьей при училище, занимал квартирку, выходящую в коридор, где мы толклись во время перемен. А кухня, в которой хозяйничала его жена, Клавдия Ивановна, помещалась по другую сторону коридора. Иной раз, подняв возню, мы сослепу налетали на Клавдию Ивановну, и она роняла тарелки или проливала на нас горячие щи. Поэтому, прежде чем выйти в коридор, она обычно кричала:
– Ребята, я с посудой, осторожнее!
Иногда во время уроков Алексея Петровича она заглядывала к нам в класс и звала мужа:
– Лешенька, выйди на минутку.
Алексей Петрович не любил этого.
– Ну чего тебе?
– сердито спрашивал он, выходя, и возвращался в класс сердитый.
На переменах Клавдия Ивановна часто просила нас: «Пожалуйста, ребята, очень прошу вас, не шумите у дверей - Олечка больна».
У нее постоянно болел кто-нибудь из детей, а их было много. На переменах они шныряли среди нас по коридору, но мы никак не могли запомнить их по имени - все были маленькие и все рыжеволосые, в отца.
«Ну как, Олечка, выздоровела?»
«А я не Олечка, я Лена», - обиженно отвечала девочка.
Сам Алексей Петрович был человеком тяжело больным. Закашляется на уроке в платок, выйдет из класса и не вернется.
«Господин инспектор в постель легли», - объявлял в таких случаях сторож Алексей.
Приходил доктор. Проводив его, сторож говорил:
«Чего тут доктора могут поделать, ежели у человека душа сгорела?»
Но проходил день-другой, и Алексей Петрович появлялся в классе, свежий, румяный, в пиджаке с блестящими пуговицами и в ботинках, начищенных до зеркального блеска.