Детские странствия
Шрифт:
На другой день я проснулся больной. Наступила уже холодная, сырая осень, а у меня не было во что обуться. Не хотелось выходить босиком из избы, но Степка и Андрюшка пришли за мной, и, побоявшись, как бы они нё стали грамотными раньше меня, я побежал с ними в школу. На половине дороги у меня закружилась голова, и я упал. Перепуганные ребята подняли меня и помогли мне добраться обратно домой.
– Что, отучился, видно, сынок?
– спросил меня отец.
– Ученье не убежит. Посиди, Васенька, эту зиму дома, - сказала мать.
Я слег и пролежал до середины
Терентий, сочувствуя мне, говорил:
– Не в пользу Ваське пошло ученье… Еще, того гляди, помрет.
Кто знает, чем я тогда болел! Лечила меня одна бабка, лечившая всех в нашей деревне. Сначала она поила меня каким-то снадобьем собственного приготовления: брала крынку воды, покрывалась полотенцем, что-то вынимала из узелка, клала в крынку и, пошептав, давала мне попить из нее. Должно быть, от этого лечения у меня страшно разболелся живот. Тогда бабка испробовала на мне другое средство: задрав рубаху, приставила к моему животу скалку и так крутанула ее, что я, с криком вскочив с постели, стрелой вылетел на улицу и, не оглядываясь, промчался босиком по снегу до края деревни и только тогда оглянулся, не гонится ли за мной чертова бабка со скалкой.
– Ну что, перестало болеть?
– спросила бабка, когда я, продрогший на морозе, вернулся в избу.
– Перестало, - сказал я, с ужасом глядя на скалку, которую она крутила в руке.
Боль действительно утихла, но перед глазами у меня все быстрее и быстрее кружились разноцветные круги, и я поспешил улечься на свою постель, постланную на полу в углу избы. Должно быть, я долго пролежал тогда без сознания. Очнувшись, я увидел отца, вернувшегося из леса. Он стоял в армяке, склонившись надо мной.
– Что, парень, болен еще или так лежишь?
– спросил он.
– Так уж лежит, - ответила за меня мать.
– Спасибо бабке: выходила парня - на улицу уже босиком выскакивает.
Степка и Андрюшка часто заходили проведать меня. Школу они бросили.
– А ну его к черту, такое ученье! Еще захвораешь и помрешь, - говорил Степка.
– И собака не станет бегать в школу в такой холодище, - вторил ему Андрюшка.
У них тоже не было зимней одежды и обуви.
ОВЕЧИЙ ПАСТУХ
Задолго до наступления весны дома стали говорить, что меня надо отдать в пастушки. И я тоже думал: «Хорошо бы пойти в пастушки! Кормить будут лучше, чем дома, а главное - заработаю себе на бахилы и пальто. Как хорошо будет тогда ходить зимой в школу!»
Хоть и горек оказался корень ученья, а хотелось вкусить плодов его.
Ранней весной все мужики и бабы деревни собрались на улице нанимать пастухов. Нужны были пастухи для лошадей, коров и овец. Меня наняли пасти овец. За лето мне положено было восемь рублей и три сбора хлеба по домам, кто сколько даст.
Обучить меня пастушеству поручено было коровьему пастуху Игнашке. Он позвал меня к себе в избу, посадил за стол и стал важно поучать:
– Пастушество, Васька, дело не плевое. Без понятия браться за него нельзя. Утречком, прежде чем выгнать скотину в лес, надо ее сосчитать. А потом гляди в оба, чтобы она, подлая, не пролезла в изгородь на полосу! А то попробует вкусного хлеба и станет блудить да за собой других овец тащить, и получишь ты от хозяина большое неудовольствие себе.
Наступил мой первый пастушеский день. Накануне я забегался с ребятами и поздно лег спать. На рассвете сквозь крепкий сон до меня донесся звук рожка, а потом голос матери:
– Вставай, Вася, коровий пастух уже ушел.
Не хочется вставать, но мать расталкивает меня и говорит:
– Пора, Вася, гнать овец.
До чего же сладок сон! Поднимешь голову и не удержишь ее, но мать будит все настойчивее:
– Плесни, Вася, водички в лицо, и сон пройдет. Вот и встал уже и умылся, а сон все не проходит.
– Помнишь, к кому кушать-то идти?
– спрашивает мать, и тут до сознания моего сразу доходит, что я пастушок, что с сегодняшнего дня буду кормиться не дома, а у чужих людей, по очереди ходить то к одной, то к другой хозяйке; и одежду буду носить уже не свою, а чужую, тоже по очереди; свой только березовый кошель за плечами да березовый прут в руке.
Чем-то сегодня накормит очередная хозяйка? Хорошо бы, дала каши с молоком!
Первая хозяйка, к которой я пришел кормиться, оказалась сердитой.
– Жри скорее!
– сказала она, показывая на стол.
Какая уж тут каша! Холодная, сваренная вчера картошка, кусок хлеба, луковица и несколько соленых белянок.
Пока я завтракал, хозяйка сбегала куда-то и, вернувшись, кинула мне рваную домотканую рубаху и штаны. Видно, пролежали они зиму в сарае и, когда я сниму их, будут там лежать до следующей очереди. Для своего парня уже не годны, а пастушку сгодятся.
Для первого раза все хозяйки сами выгнали своих барашков, овечек и ягняток, и от каждой я должен был выслушать наставление, как пасти и как беречь их.
– Ладно, чего уж там, знаю!
– досадливо отмахивался я от баб, своими наставлениями мешавших мне считать скотину.
Я считал, сбивался и снова пересчитывал, а бабы ругали меня за то, что я их не слушаю, боялись, что неопытный пастушок вечером недосчитается скотины.
Гоня стадо по знакомой дороге, мимо Бабиной горы и дальше, среди огороженных изгородью полей Путнего, Нового и Дальнего, с березовым кошелем за плечами и с длинным березовым прутом в руке, я чувствовал себя заправским пастухом.
За изгородью не зеленели еще хлеба, не соблазняли овец, и они торопились по дороге к своему пастбищу, начинавшемуся за горой Горб.
Невысокая гора этот Горб, но с нее далеко видно. Впереди безлесные поляны - перелоги, за ними - лес, поднимающийся ступеньками к небу: сначала молодой лесок - подросток, потом малеги - лес повыше и погуще, а еще дальше совсем взрослый лес - бор. А позади - Онега, деревни на ее безлесных берегах, купола и кресты церквей, за ними тоже темная лесная щетина.