Детский дом и его обитатели
Шрифт:
Татьяна Степановна тоже вписалась в коллектив с лёту – она здесь быстро стала всеобщей утешительницей (в результате чего она стала ещё и «банком информации»). Как челнок, без устали сновала она между пионерской комнатой (куда ходили недовольные – на исповедь и покурить) и кабинетом директора, и только тщательно отутюженные концы скреплённого брошью алого галстука воинственно вздымались выше груди. Мне же казалось, что здесь имеет место и ещё одна ситуация – выведывая у детей информацию о воспитанниках, она потом буквально науськивала на них воспитателей и учителей в школе, зачем-то надо было показать, что ребёнок, отличавшийся в хорошую сторону от «общей массы», «какой-то не такой», неконтактный, а потому – лишний в коллективе. Организованная травля выдавалась за естественную ситуацию – неуживчивый «не такой как все», сам виноват. То же самое было и в школе. Учителя подсознательно ненавидели и опасались таких (слишком умных) детей, их ведь не запугаешь обычными методами: не за что ругать, их нельзя унизить замечаниями – эти дети не только умны, но и вежливы, многие из них талантливы. Часто авторитет горе-педагога оказывается под угрозой. Придумывали даже целые теории (я об этом читала как-то в журнале), что это специальные дети, и от них исходит опасность для общества в целом.
Талантливым, умным, тонкой организации детям в общей массе было очень неуютно – а ведь большинство детей такие, возможно, от рождения – но их взрослый мир безжалостно адаптирует под себя. Но кто-то всё же умудряется избежать этой жестокой адаптации, и тогда начинается буквально охота на ребенка, таланты которого в раннем детстве не успели затоптать.
.. И вот придя сюда, в эту «юдоль обиженных и униженных», я стала часто думать о необычности некоторых детей и о том, что именно наш взрослый мир, организованный неправильно, жестоко, неразумно, повсеместно уничтожает самое лучшее, что в нём, в этом мире, есть – он уничтожает талант детей, хотя бы тем, что не хочет видеть в них личность, и азартно превращает естественное, чудом выжившее талантливое дитя в изгоя в том коллективе, где он находится. И никто не хотел этого понимать – чудо-дети, конечно, привлекали внимание, но тут же начинался непреодолимый зуд портить жизнь этим детям. И никому невозможно было доказать, что это всего лишь чудом выжившие обычные дети, в которых в раннем детстве просто не успели уничтожить данный природой каждому ребёнку талант.
Их нервную систему сознательно разрушают – чтобы потом говорить, что у них, этих необычных детей, «неустойчивая психика». Им начинают грубо запрещать делать естественные дня них вещи – читать «серьёзные» книги, заботиться о животных, вообще заниматься тем, что им интересно, и… этими запретами искусственно развивают в них патологическое упрямство, чтобы потом сказать, что они, эти дети, агрессивны, опасны и злы…
Теперь моя «деятельность» (так говорила обычно Людмила Семёновна) здесь, в этом детском доме, наконец, получила вполне чёткую идейную платформу – не просто делать этим детям добро здесь и сейчас, этого мало, – надо ещё и защитить этих детей от заскорузлых предрассудков жестокого и несправедливого современного «мира взрослых», где их, по большому счёту, никто не ждёт (а если и ждёт, то в качестве «чернорабочего жизни») и никому счастливый билет просто так не выдадут…
Глава 15. Опять шмонали!
Однако жизнь шла вперёд, и сдвиги в нашем отряде были налицо.
Но хотя внешнее процветание было очевидно, и комиссии ставили плюсы, внутренних трудностей по-прежнему оставалось немало. Главная из них – бегуны, наш бич.
Самая неисправимая беглянка – Лена Ринейская из восьмого класса. У девочки был только отец, мать умерла, когда Лене не было ещё и пяти. Её отдали в детский дом. В своей квартире она теперь бывала редко, но отца, который запил по-чёрному, по-прежнему любила до горючих слёз. К детдому никак не могла привыкнуть. Такая же ситуация была примерно, как и с Игорем Жигаловым. Нора рассказывала, как страшно плакала девочка по ночам – до истерики, до исступления…
Лену я впервые увидела только в ноябре. Она с лета в бегах. Где, что – никакой информации. Потом вдруг сообщают – задержали вашу воспитанницу в универмаге, пыталась вынести дорогущий импортный костюм из зала самообслуживания. Погостевала она в детдоме несколько дней, потом вдруг снова исчезла. Через три дня снова звонок из милиции: опять Лену задержали… На это раз было с ней вот что.
Сбежав из детдома, она прямиком отправилась к отцу. Конечно, он, хоть и был сильно пьян, дочке обрадовался и, не умея выразить свою радость по-иному, предложил ей выпить вместе с ним. Дело было в пятницу, и у него в загашнике уже имелось три бутылки «бормоты». Когда зелье было выпито, перешли на «синюю» – жидкость для мытья стекла, разведя её водой и добавив лимона.
Так, незаметно, одни смутным днём, и прошли сутки – от пятницы до субботы. Лене стало совсем плохо, нагрузки на её больное сердце оказалось многовато. Отец отправился искать лекарство, но ни валидола, ни других средств – нитроглицерина или хотя бы валерьянки, в аптечке не оказалось. И он, сам не понимая, что творит, споил ей флакончик какого-то лекарства без этикетки… Лена, после этого лечения, почувствовала себя ещё хуже. Инстинкт самосохранения правильно подсказал ей – надо уходить отсюда, и немедленно. Плохо помня – как, она всё же выбралась из квартиры, пока отец был в туалете, дальше она уже ничего не помнила. В протоколе, составленном в отделении милиции, значилось: девочку нашли в бессознательном состоянии в подъезде собственного дома. Обнаружили её жильцы дома уже утром в воскресенье. Она лежала почти у самой двери. Мимо неё прошёл не один человек, наверное, дверь ведь не была закрыта, но все шли мимо – да мало ли пьяных на улице валяется? Соседи Лену не узнали, да и лежала она лицом вниз. Но дыхание было различимо – потому и вызвали милицию, а не скорую.
Пробыла она в отделении весь день, документов при ней не оказалось, а по отёчному от затяжного и обильного возлияния лицу трудно было определить, сколько ей лет – пятнадцать или двадцать пять. К тому же, кое-как налепленная косметика прибавляла ещё лет пяток. Приехали в детский дом – и сразу в медпункт. Сделали укол, уложили в постель. Даже покушала немного. Пообещала больше не бегать. Попросила тетрадь и ручку. Говорит – дневник буду вести. Я эту задумку одобрила. Но пришли зимние каникулы, и она опять сбежала. В поездку с отрядом она отказалась ехать. Нашли её, как и прежде, у отца. Опять пил и поил дочь.
На этот раз против него возбудили дело. Я была на суде: когда зачитывали приговор, с Леной случилась истерика. Никого к себе не подпускала, кричала, что хочет быть с отцом. Потом успокоилась, сидела молча, сосредоточенно глядя в одну точку. После заседания я долго ждала её в коридоре. Заглянула в зал – она билась в истерике.
Привезла её в детский дом поздно ночью. Обессиленная слезами, она уснула у меня на плече. Вставай, говорю, приехали. Не сразу поняла, где мы…
После суда она замкнулась ещё больше, «вещь в себе» – понять, что с ней происходит, можно только приблизительно. На все вопросы отвечала формально, лишь бы отвязались.
– Может, она тронулась? – сказала как-то Матрона.
Пошла за советом к Норе, та и посоветовала:
– Попробуйте на время отселить Лену. Ей сейчас больше всего нужно уединение. Пусть успокоится, к вам привыкнет.
Договорилась с Людмилой Семёновной, что девочка временно поживёт в изоляторе, там ведь сейчас нет больных… Так Лена стала жить в изоляторе. Я не заставляла её участвовать в наших мероприятиях, дозреет – сама придёт. Так и случилось.
От отца она часто получала письма – из мест не столь отдалённых. Лена писала в ответ длинные послания и просила меня отправлять с почты заказным.
Постепенно она успокоилась, включилась в отрядные дела и выполняла всё с толком. Как-то попросила, чтобы я дала ей подшефного из первого класса – мальчика или девочку, всего равно кого. Вот и отлично! – обрадовалась я. Но недолго длился мир под оливами, вот пришла весна, и Лена опять заколобродила. Нора пожаловалась – под окнами ночью свист соловьиный…
Исчезала и возвращалась, а в апреле, свалившись с подоконника на втором этаже (неловко поставила ногу и оскользнулась), упала на кусты шиповника, вся исцарапалась, неделю была в бинтах и зелёнке. Зрелище устрашающее. Но как только «боевые раны» стали заживать, снова ударилась в гульбу. На этот раз из милиции сообщили, что Лена водит дружбу с ворами. А воры, надо сказать, жили себе, не тужили весьма вольготно в нашем собственном районе. Все знали, где их притон, знали, куда они относят краденые вещи на продажу, но… никто с ними войну не начинал и никак не ограничивал.