Детство Лермонтова
Шрифт:
— Там папа и дядя!
Появление Юрия Петровича было неприятно Арсеньевой. В негодовании, блеснув очами, она переглянулась с золовками. Подумав, велела разбудить Афанасия Алексеевича, спавшего после обеда, и попросить к ней, а к приезжим направила Варвару Васильевну, чтобы та в беседе за трапезой узнала о цели приезда нежеланных гостей. Юрий Петрович приехал не один, а с мужем сестры Авдотьи — помещиком Пожогиным-Отрашкевичем.
Вскоре Варвара Васильевна вернулась с сообщением, что Юрий Петрович приехал повидаться с сыном и поговорить с Елизаветой Алексеевной
Арсеньева привстала и потерла себе лоб. В самом деле, она ведь обещала отдать ему Тарханы! Да еще при свидетелях! Батюшки мои, что будет! Имение он спустит, наверное, еще при ее жизни, а Мишеньку станет кормить черным хлебом!
Арсеньева послала Дашу за братом Афанасием, чтобы он предложил Юрию Петровичу отдохнуть с дороги и переночевать, а завтра с утра просила ее навестить.
Афанасий Алексеевич, узнав, в чем дело, тотчас же вышел к гостям, расцеловался с ними и велел принести из погреба вина, не отпуская приезжих из столовой.
Арсеньева же велела привести к ней управителя имением — Абрама Филипповича.
Призванный в неурочное время, Соколов явился тотчас же и начал рапортовать:
— Имею честь рабски донести, что в имении все обстоит благополучно, обоз должен завтра приехать…
Арсеньева отобрала у него все дела по имению и велела ему тотчас же, не говоря ни с кем, взять лошадь, скакать в Нееловку и не выезжать оттуда, пока не позовут.
Всю ночь не спала Арсеньева, прислушиваясь, как из комнаты Марии Михайловны доносились голоса, слышался шум передвигаемых стульев. Но Елизавете Алексеевне мерещилось другое, и она изнемогала от страданья.
Наутро она с Мишенькой вышла в кабинет, где уже были три золовки. Вскоре вошли брат Афанасий, муж Дунечки Пожогин-Отрашкевич, человек во всем незначительный — и в наружности и в поступках, — и Юрий Петрович. Зять вошел бледный, с небрежно причесанными кудрями, смущенно поздоровался с тещей и протянул сыну гостинец.
— Играй, сынок! — промолвил он ласково, наклоняясь к ребенку.
Миша поспешил к Юрию Петровичу, взобрался к нему на колени, не выпуская игрушки из рук. Арсеньева вздохнула.
Поиграв с сыном, Юрий Петрович спустил его с колен и обратился к Арсеньевой:
— Любезная матушка, я приехал к вам по делам.
Тем временем Пожогин-Отрашкевич с любопытством оглядывал богатое убранство кабинета. Арсеньева стала жаловаться, что она живет плохо: много денег заняла у соседей, брат Афанасий едва успевает подписывать векселя…
Юрий Петрович, стесняясь, напомнил, что она обещала отдать ему имение, но Арсеньева проговорила быстро, не давая ему договорить:
— Уж не вздумал ли ты Тарханы у меня отнять, голубчик, а старуху тещу и сына своего по миру пустить? Ох, батюшки, как болит сердце!.. Подумайте только! — обратилась она к золовкам. — Имение мое намерен отнять у меня зятюшка, по пословице: «Зять любит взять!»
Золовки, уткнувшись в вышиванье, усердно заработали иголками от смущения.
Юрий Петрович простодушно удивился:
— Да ведь вы же сами, любезная матушка, еще при жизни Марии Михайловны передали мне все дела по управлению имением! А перед тем как оставить вам сына, я слыхал, как вы при всех сказали: «Бери все мои деньги, бери мое имение, только оставь мне Мишеньку». Говорила она? — обратился он ко всем присутствующим.
Но тетки усердно вышивали, а Афанасий Алексеевич молчал.
Арсеньева стала утверждать, что она говорила про наследство Михаила Васильевича, о крепостных без земли. Эти крестьяне, само собой разумеется, должны перейти к Мише. Для них должна быть выстроена деревня. Вот о чем она говорила.
И она долго разъясняла Юрию Петровичу, что он неправильно понял ее слова.
Юрий Петрович, постукивая пальцем по ручке кресла, слушал не возражая; он знал, что в ответ на свои десять слов он выслушает сто. Когда Арсеньева устала от своего многословия, то замолчала. И все молчали и не шевелились.
Юрий Петрович наконец вымолвил:
— Я весьма удивлен, что вы отказываетесь от своих слов. Весьма, весьма удивлен! Признаюсь, что нынче я провел бессонную ночь в ожидании объяснения с вами, но подобного разговора не предвидел. К тому же в комнате покойной жены моей о ней напоминала мне каждая вещь. Может, потому и защищаюсь слабо…
Арсеньева перебила:
— Верно, верно, я тоже не могу видеть ее вещей. На кой черт, прости господи мое прегрешение, они остались, ежели ее самой нет?
Она закрыла глаза, непритворно страдая, и вдруг неожиданная мысль осенила ее:
— Увези-ка, ежели можешь, к себе в Кропотово все ее вещи из комнаты! Пусть это будет тебе последним подарком покойницы. А себе оставлю ее дневник и альбомы, в память сыну.
Юрий Петрович вынул платок и, вздыхая, отер слезы. Арсеньева же, еле сдерживая гнев, думала: «Вот худой человек! Ох, худой!»
И она повторила, что разрешает взять все вещи из комнаты Марии Михайловны, и добавила, что только нынче лошади свободны до обеда, а завтра она, пожалуй, всё сожжет…
После этих слов Юрий Петрович поспешно вышел, взяв под руку Пожогина-Отрашкевича. Как только они вышли, Арсеньева велела Варваре Васильевне идти за ними слушать, что они говорят.
Пока они спускались по лестнице, был слышен их разговор.
Пожогин-Отрашкевич упрекал:
— Вот что значит, братец, спорить с бабами! А отчего это все? Отчего ты не мог взять просто сына своего? Надо было сразу заплатить три тысячи за бумагу крепостную, ведь она тебе отдавала имение. И что за глупое великодушие было не брать или брать на ее честное слово?
— Но ее слова, уверения Афанасия Алексеевича? Я почем мог знать, что они меня обманут?
— Ты шутишь, честное слово! Ха-ха-ха!
— А я все-таки отниму у нее сына, хоть силой, да отниму!
Афанасий Алексеевич пошел за ними в комнату Марии Михайловны, и вскоре два тяжело нагруженных воза отъехали от крыльца тархановского дома. Афанасий Алексеевич отнес сестре дневник Марии Михайловны и ее альбомы.
Варвара Васильевна вернулась в кабинет Арсеньевой и передала ей разговор Юрия Петровича с Пожогиным-Отрашкевичем.