Детство Левы
Шрифт:
Там стоял дядя Матвей в парадной майорской форме.
— Я в парк Горького иду! — весело сказал он. — На чёртовом колесе катался?
Я сунул обрезки в помойное ведро и посмотрел ему в глаза.
А потом постарался улыбнуться. Как учила меня мама.
В ГОСТИ К ТЁТЕ РОЗЕ
…Ночью к нам иногда приходил дядя Юра.
Сначала он несколько секунд стоял в прихожей. И только
— Сима дома?
(Ни здрасьте, ни вообще, — частенько сердилась мама. — Сима дома? Сима дома? А меня как будто тут нет).
И когда папа наконец появлялся, дядя Юра говорил ему с большим глубоким чувством:
— Привет, Сима!
Папа здоровался с ним обязательно за руку, и дядя Юра тогда наконец расслаблялся и говорил довольно весело: «Привет всем братцам кроликам!»
— Ну привет, привет… — ворчливо отвечала ему моя мама. — Есть будешь?..
Дядя Юра кивал и шёл мыть руки. А мама вздыхала и шла на кухню.
Дело в том, что дядя Юра был полностью несчастным человеком. Милиция не разрешала ему жить дома с тётей Розой. Это была какая-то глупость, которую я никак не мог понять.
— Мама, — говорил я частенько. — Ведь дядю Юру уже освободили из лагеря?
— Да, освободили, — кивала мама. И тут же она начинала совершенно непроизвольно хихикать и отворачиваться, чтобы скрыть свой глупый неуместный смех. Дело в том, что я не знал, что такое лагерь, и когда родители в первый раз сказали мне: «дядя Юра пришёл из лагеря», я деловито переспросил:
— Из пионерского?
Эта история настолько нравилась моей маме, что она рассказывала её всем кому ни попадя, и даже по нескольку раз.
При этом она делала вид, что забывала, кому она её уже рассказывала, а кому нет, и начинала рассказывать по новой, настолько ей нравилась эта история. Например, тёте Розе она рассказывала её раз шесть, и тётя Роза давно уже даже не улыбалась, а только сидела тихо и смотрела куда-нибудь в окно, когда мама вновь начинала её веселить этой историей.
Не то, чтобы мама моя была таким нечутким человеком. В данном случае всё было гораздо сложнее.
Теперь я дорасскажу, почему дядя Юра ночевал у нас, а не у тёти Розы.
В Москве после лагеря ему было жить нельзя. В Подмосковье можно, а в Москве нет. Но поскольку дядя Юра очень любил тётю Розу, мою двоюродную сестру Лариску и вообще хотел хоть немного побыть дома после «пионерского лагеря», то иногда приезжал к ним и даже оставался на пару дней.
Но вот ночевать дома он не мог. Милиция, как предупредили дядю Юру хорошие знакомые, запросто могла нагрянуть ночью и проверить, не ночует ли дома такой-то вот гражданин. И тогда дяде Юре опять грозили крупные неприятности… Ну, например, его могли выслать обратно из Подмосковья. В другую область.
Всего этого мама объяснить мне, конечно, никак не могла.
— Мама, — пытался понять я. — Ну почему, почему если он может их видеть, он не может у них ночевать?
— Ну вот не может, и всё! — сердилась мама. — Ты вообще уже должен спать в это время, понял?
…Да, дядя Юра действительно старался приходить к нам уже после
Но если это ему удавалось, было ещё гораздо хуже. Я почему-то каждую ночь обязательно вставал во сне и шёл в туалет, и хотя мама прибегала ко всяким всем известным маминым уловкам, чтобы я этого не делал (кто их вдруг не знает или забыл, пусть спросит у своей мамы) — вставал я обязательно, как робот. При этом я шёл мимо кухни, где на раскладушке спал дядя Юра. Шёл практически во сне. Не просыпаясь. И в этот момент иногда раздавался чрезвычайно густой и сложный звук — храп дяди Юры, смешанный с гудением холодильника.
У холодильников, если кто не знает, ток переменный. В связи с этим холодильники, особенно старые, очень любят помолчать-помолчать, а потом вдруг как заговорить!.. Делают они это совершенно как люди, только не простые люди, а сумасшедшие (иногда даже как буйно помешанные). Когда холодильник начинает говорить после непродолжительного молчания (за время которого все, впрочем, привыкают к тишине, потому что к хорошему привыкаешь быстро) — он сначала трясётся, потом заикается и плюётся, а потом сразу берёт истеричную высокую ноту. И только после этого успокаивается и начинает ровно гудеть о чём-то своём.
Так вот, если наш холодильник совпадал по фазе с дяди Юриным храпом — я мог испугаться по-настоящему. Даже, я думаю, для взрослого человека, идущего ночью в туалет, это было бы немножко неожиданно. А для меня, который и не знал, что ночью кто-то пришёл и спит на кухне — это было неожиданно вдвойне. Или втройне. Или вчетверне. Короче, я начинал иногда непроизвольно реветь и орать, а иногда спотыкаться и биться головой о двери. В лучшем случае я просто долго не мог обратно заснуть и лежал в темноте, слушая сложные звуки с кухни. А утром прилежно жаловался маме, поскольку привык ей на всё жаловаться. И она тут же надолго расстраивалась.
…Однако постепенно мы все друг к другу привыкли.
Дядя Юра привык к нашему холодильнику и даже стал меньше храпеть. Я привык, что у нас кто-то спит чужой и к тому, что дяди-Юрины ноги торчат из кухни в коридор.
Папа привык, что вечером в дверь могут неожиданно позвонить и ответить на вопрос: «Кто там?» — «Сима, открой, это я». Мама — к тому, что дяде Юре надо готовить отдельный ужин.
Дяде Юре оставалось до полного освобождения совсем немного — пять месяцев, три, два, один… В общем, совсем чуть-чуть. Как принято говорить, он уже задышал полной грудью. Почти. Во сне он, наверное, улыбался — если не храпел. Наступил март. Весна. Становилось тепло и тревожно. И на душе. И на улице.
…Дядя Юра в благодарность за всё хорошее подарил мне первый в жизни аквариум. Он страшно любил аквариумы. Дома у него было, как я потом узнал, штук двадцать аквариумов. Светлые, тёплые, с ракушками и гротами. Дядя Юра вообще был мастер золотые руки. На этом он и погорел.
Примерно так родители и объясняли мне причины дяди-Юриного попадания в «пионерский лагерь».
— Дядя Юра — мастер золотые руки. На этом он и погорел, — сказал как-то раз папа.
— Ну и кроме того, он попал под дурное влияние нехороших людей, — ответила мама. — А так-то в принципе он человек очень хороший. Но только дурак.