Детство Левы
Шрифт:
— Здорово, ребята! — весело приветствует он своих воинов.
…Я так устал от этих мыслительных дебрей, что неожиданно ничего не нарисовал.
Ко мне подошёл задумчивый человек в вязаной кофте.
— Может, тебе простые карандаши дать? — с интересом осведомился он.
— Нет, спасибо, — сказал я устало. — А у вас есть какое-нибудь другое задание?
Вязаная кофта посмотрел на меня задумчиво и повёл в другую комнату. Там сидели дети разного возраста и чего-то лепили.
— Вот, смотри, — взял меня за рукав Вязаная кофта и придвинул носом к
Я просто ахнул.
— Слушайте! — закричал я громко. — А что это такое?
— Это панорама боев 1905 года, — сердито повторил Вязаная кофта. Он сел за своё место и начал вырезать что-то из бумаги. — У нас все ведут тихо, — после некоторой паузы сказал он и покраснел, замолчав.
Но я понял, что он хотел сказать. Он хотел сказать, чтобы я тоже вёл тихо. Он пропустил слово «себя». Все ведут СЕБЯ тихо. Поэтому я резко представил, как вести тихо. Тихо вести, как подлодку в нейтральных водах. Она идёт в утреннем тумане. Капитан ведёт её тихо. Только чайки носятся, вылавливая жирную глупую селёдку из густой сизой волны.
— Я хочу сделать пушку! — громким шёпотом сказал я.
— Пожалуйста! — громким шёпотом ответил Вязаная кофта.
Я взял пластилин и полчаса лепил пушку. Пушка была совершенно уродливая и она никуда не годилась. Ну куда она могла годиться среди всего этого разнообразия!
Если вы никогда не видели игрушечной панорамы, вы ничего не поймёте. На огромном столе, размером, видимо, в мою комнату (я не знаю, откуда берутся вообще такие столы), настоящие дома были охвачены настоящим огнем, вдоль настоящих заборов бежали настоящие солдаты, догоняя настоящих рабочих, настоящие лошади вставали на дыбы и настоящие бабы в платках шумно обсуждали что-то у настоящих деревьев.
Это был какой-то разгул настоящести.
Один дом был разворочен снарядом настолько натурально, что я рассматривал его, вероятно, минут пять. Пламя изображали осколки ёлочных украшений — они бордово блестели среди отломанных стен. Сами стены были когда-то в прошлом обычными спичками, но их раскрасили так ловко, что при сощуривании одного глаза они ужасно смахивали на толстые просмоленные брёвна.
Из чего были рабочие, я понять не смог: то ли из крашеного пластилина, то ли из хлебного мякиша… Чтобы скорей выяснить это, я протянул руку.
— Нельзя! — задушенным шёпотом крикнул Вязаная кофта. Все оглянулись. — Не трогай руками, будь добр, — уже мягче попросил он.
Я уж не знаю, что там ему сказала мама, и как она его уговорила, но было видно, что Вязаной кофте очень не хотелось со мной возиться, а больше всего он боялся, что я начну трогать панораму боёв руками. Походив ещё несколько минут вокруг меня, он шумно вздохнул и сказал:
— Знаешь, что? Нарисуй-ка, мой друг, чего тебе хочется.
— Чего? — прямо спросил я его.
— Ну… вот это, — и он показал рукой на панораму боев.
Я взялся за дело и через полчаса рисунок был готов. Вязаная кофта долго
— Ну что ж… — сказал он. — Похвально. А теперь посмотри, как работают другие, — и отложил мой листок в стопку с работами.
Я с сожалением проводил глазами мой первый профессиональный рисунок. Ещё никогда мне не доводилось с таким удовольствием рисовать таким количеством остро отточенных карандашей на таком большом листе.
Но я послушно дождался того момента, когда ученики начали сдавать Вязаной кофте свои нарисованные с натуры чайники.
Чайники тоже меня поразили. Были чайники раскоряченные, пузатые, домовитые, а были — хрупкие и нежные, были — гладкие и блестящие, а были — матовые, упругие, все как будто составленные из шарниров. Причём чайник-то ведь был один и тот же, нарисованный с одного ракурса и примерно одинаково! Что же касается груши, то чёрно-белая, острая и ребристая, она выглядела на рисунках так аппетитно, что я с некоторым сомнением посмотрел на её прототип.
Между тем, Вязаная кофта уже взял обратно со столика свой невзрачный чайник, налил воду, поставил на плитку и начал резать хлеб для бутерброда. Искусство уступило место жизни.
Я вышел в коридор и сказал маме, что и сюда ходить, пожалуй, не буду. Она молча всплеснула руками.
Так продолжалось ещё несколько вечеров. Мама водила меня в Дом культуры Павлика Морозова, как на работу. Она всем говорила, что я пропустил набор из-за болезни, что было сущей правдой — в августе я заболел очень длинной и противной ангиной, которая отпустила меня только в октябре.
То, что давно кончились ноябрьские праздники и на улицах лежал снег, маму не смущало. Она твердила, что хоть где-то, хоть в каком-нибудь кружке должны меня взять! Она очень убедительно разговаривала с педагогами, и все были с ней согласны, все были страшно вежливы и улыбались, но я с каждым разом острее чувствовал грустную пустоту этих хождений.
Дело было в том, что вновь принятые в сентябре дети за два месяца успевали быстренько чему-то научиться и абсолютно слиться с остальными. Может быть, они ничем особенным от меня и не отличались, но они уже всех знали, делали правильные движения, принимали правильное выражение лица, словом, растворялись в атмосфере кружка… Я же никак не хотел растворяться, ни к чему прилаживаться.
Походив пару раз по длинным коридорам с ковровой дорожкой — я вдруг ощутил в себе острое нежелание что-то уметь и к чему-то стремиться. Нет, мне здесь нравилось, даже очень! Я даже и не предполагал, что на свете существуют такие прекрасные светлые и чистые дома культуры.
Но из какого-то чувства противоречия я решил, что раз уж так вышло, и я не со всеми — стараться и лезть из кожи вон под насмешливыми взглядами остальных я ни за что не буду.