Детство Левы
Шрифт:
В голову закрадывалась осторожная мысль: зачем это я, такой ещё в сущности неокрепший ум, а уже пишу воспоминания? Не рано ли?
Но я настолько любил свой старый дом на Пресне, свой двор и то время, когда я там жил и гулял, что мысль эту я гнал от себя, как ненужную и несносную.
Я исписал полтетради. Потом начал показывать некоторым друзьям и девушкам. И о чудо! Несмотря на то, что все они признали мою тетрадь невыносимо грустным произведением, всем она очень понравилась, и все превозносили меня до небес как будущего знаменитого писателя.
Уже
На самом деле, что делать с тетрадкой, я совершенно не знал. С одной стороны, она была действительно невыносимо грустная (тут друзья и девушки были правы), а с другой — описывала то время, в котором я был безусловно счастлив. С одной стороны, это была мрачная и скорбная исповедь, а с другой — по теме она явно шла под грифом «детской литературы». Путаница и несуразица была очевидной. Словом, тетрадь я положил в стол, а сам стал больше времени заниматься девушками, что впрочем, к делу не относится.
Хотя нет, почему же не относится!
Когда я женился на Асе (а произошло это в девятнадцать лет), её папа подарил нам на свадьбу пишущую машинку. Тогда это был дорогой и чудесный подарок, примерно как сейчас компьютер. Ася немедленно перепечатала мою тетрадь, а я написал первые рассказы о своём дворе, своих друзьях, и о том, как мы делали луки и стрелы в сквере на Трехгорном валу.
«Ну, ты что, так и будешь всю жизнь писать про своё драгоценное детство?» — спросила как-то Ася. — «Пора бы уж про что-то другое написать, не находишь?»
И я начал писать много чего другого.
…А через год умер мой папа, Дориан Михайлович Минаев.
Когда он умер, я был уже взрослым двадцатилетним парнем, даже женатым.
И я вдруг осознал, что очень мало его знал. Я почти никогда не говорил с ним так, как говорят родные взрослые люди — откровенно, и обо всём. Я даже о его жизни мало что знал, в основном, по маминым рассказам. И мне стало от этого очень горько. У меня от папы остались только очки и записная книжка, профсоюзный билет и партбилет — он был директором ткацкой фабрики и членом партии.
И тогда я решил, что обязательно напишу о нем. Что расскажу о нём для своих детей.
И вот что интересно — я писал, писал о папе, но ничего у меня не получалось. Выходило всё как-то мутно и надрывно. А вот когда родился мой первый сын Митька, я, как-то сидя с ним на даче, вдруг написал первый рассказ, потом второй. И понял, что писать отдельно о папе у меня всё равно не получится. И я должен рассказать обо всём сразу — о папе и маме, о нашем доме на Пресне, о нашем дворе и о ребятах.
А потом должен был появиться на свет мой второй сын Санька, и я уже окончательно осознал себя папой, да и лет мне уже было немало, двадцать девять, и мы были в Юрмале, Ася ходила с большим животом по мокрым от снега улицам, а я сидел на кухне в странном треугольном
…Тогда я ещё не знал, что это будут рассказы о Лёве.
Но чем дальше я их писал, тем больше я забывал: что было со мной, а что — с моим братом Мишкой, что мне просто почудилось, а что я услышал от кого-то.
Поначалу я не обращал на это внимания. Я по-прежнему считал, что это — чистая правда, которую нужно рассказывать как правду, исключительно честно.
Те первые рассказы я уже считал книжкой. Так считали и многие мои друзья. Меня даже приняли в Союз писателей, чем я очень гордился.
Но было у меня такое странное чувство, что, несмотря на то, что рассказы эти можно печатать, всё-таки главная проблема остается — для детей они очень взрослые, а для взрослых слишком детские.
…И если честно, в глубине души мне почему-то не хотелось выпускать эту книжку. Почему — я даже и сам не знаю.
А потом прошло ещё лет девять-десять, у меня появился новый маленький компьютер, и я… стал опять писать рассказы о своём доме на Пресне, о маме, о папе, о ребятах.
Сначала я немного испугался. «Это какая-то патология», — подумал я. «Ну что ж я, так всю жизнь и буду писать эти рассказы?».
То ли от того, что с момента написания первой тетрадки прошло много времени, то ли от того, что меня мучила эта мысль о книжке, которую я пишу, пишу и всё никак не могу написать — я вдруг ясно понял, что окончательно забыл и перепутал — что было на самом деле, а что мне кто-то рассказал или я придумал. И тогда я решил, что буду писать не о Боре, а о Лёве. Лёва — мой друг, который реально существует в жизни. Но я решил, что пусть он вместо меня гуляет по этой книжке, пусть его родителей, его родственников и знакомых, его друзей зовут как-нибудь по-другому — и может быть, тогда мне удастся снять это странное заклятие и наконец дописать эту книжку.
Можно верить или не верить в мистику, в магию… но так оно всё и получилось. Видимо, души людей, которые населяют эти страницы, перестали обижаться на то, что я что-то за них придумал, что-то наврал, что-то взял из другой жизни — и простили меня. Некоторым из них, правда, я так и не поменял имена, просто не смог. Поэтому дядя Юзя и дядя Матвей путешествуют по книге прямо под своими именами. Хотя может быть, они себя и не узнают, прочтя эти рассказы. Пожалуйста, не обижайтесь!
Что же касается мамы и папы…
Не знаю, как отнесётся к этим рассказам моя мама. Надеюсь, что хорошо. Она поймёт, что кое-что я сочинил. Поймёт и простит.
А мой папа, которого в этой книге зовут Симон, сокращенно Сима, пусть простит меня тоже.
…И последнее. Как вы уже поняли, эта книжка писалась безумно долго. Вернее не писалась, а рождалась. Нормальные книжки пишутся месяца за три, ну, в крайнем случае, за год. За двадцать пять лет можно написать собрание сочинений. Поэтому я никогда не относился к этим рассказам, как к профессиональной литературе.