Детство в Соломбале

Коковин Евгений Степанович

Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.

– Утром Оля с матерью к нам приходила, – про­должал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не ска­зала. Молодец!

История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале прои­зойдут такие события!

Непонятно! Ведь говорили, что англичане и амери­канцы приехали помогать России воевать против нем­цев. А на самом деле они арестовывали русских рабо­чих и даже расстреливали их.

До

нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:

– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.

– Где работать?

– Пойду на пароходы котлы чистить.

– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?

– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.

– И учиться не будешь?

– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.

– А когда красные придут?

– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…

– А разве англичане и американцы тоже будут вое­вать против красных?

– А зачем же они приехали сюда!

– Орликов говорил: против немцев нам помогать…

– Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…

– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.

Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, по­могать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.

Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадова­лась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.

Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно при­знаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не по­могли.

Зато помог дедушка.

– Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками [10] плавали.

Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.

10

Зуйками называли мальчиков, работавших на промысловых ботах.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.

Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.

«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произ­носили шепотом. Нам об этом разговаривать строго за­прещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.

Вскоре на нашей улице арестовали еще троих ра­бочих.

Появилось новое слово, еще более страшное и жут­кое – «Мудьюг».

В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскрес­ным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.

Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.

Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам при­зраком, чудовищем, встающим из морских волн.

Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.

Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попро­сила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.

Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!

И вот такой случай представился. Небольшой лис­ток бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными кра­ями.

Не оставалось сомнения: это была прокламация, на­верняка прокламация.

Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.

Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли анг­лийские офицеры. Если бы они знали, что лежит у ме­ня в кармане! Было страшно и немного весело.

Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.

С трепетом вытащил я листок, теперь уже измяв­шийся в моем кармане, и расправил его.

– «Дорогие товарищи!» – прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова.

Я лежал на траве, под кустом, но не забывал погля­дывать по сторонам.

– «…Мировая гидра контрреволюции в лице амери­канского и английского империализма…»

Многие слова в прокламации были непонятны: «ми­ровая гидра», «колонии». Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Совет­скую власть от мировых разбойников.

Должно быть, Костя Чижов читал такие проклама­ции, если он решил бежать на фронт к красным.

Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прице­пил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офице­ры и солдаты приехали в Архангельск.

…В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каж­дый вечер было шумно и весело.