Deus ex machina
Шрифт:
Эльф был беспощаден и добр, найдя ее среди мертвых (когда эти мертвые все еще живы), потому эльф произнес еще:
– Принесите ей Воздуха! – и на этот раз он не дал гномам (тоже насельникам, но – самых малых вещей) времени и не дал им пространства, в которые они могли бы удалиться и из которых могли бы возникнуть – тотчас их древесность и рассудочность пошли на воздух, не то чтобы полностью сгорев: они тоже стали Стихией, ибо и малое бывает Стихии подобно… Так зачем эльфам люди? А затем, что эльфы и есть люди, переступившие себя и ставшие собой – что может быть проще?
Проще нет совсем ничего; разве что ответ на вопрос может показаться совсем уж простым: полюбил ли эльф Лиэслиа эту зздесь и там, и повсюду и
– Дайте ведьме огня! – этот вопль то ли толпа проревела, то ли палач Рыхля услыхал даже не шепоток, но – эхо шепота происходящей Стихии; еще может быть так: ни Лиэслиа, ни Эктиарн не стали вмешиваться, но – оказались-таки замешаны в знаменитом руанском аутодафе; так было или никак этого не было, но – штатный палач Жеффруа Тераж перестал сожалеть о своей невозможности…
Еще он перестал быть мной; еще и еще он переставал и совсем перестал сожалеть о невозможности оказать ведьме свою казенную милость и по тихому удавить (то есть лишить Воздуха, дабы не ощутила Огня; дабы из дров и из хвороста, на коих сжигали, не явились древесные гномы и не всплеснули над ведьмой руками и не дали ей Воды), поэтому – если делать что должно, то и будет, что по настоящему должно – он дал ведьме простого огня…
Потом, по прошествии времени, он этот простой огонь притушил и дал толпе оглядеть обгорелое тело, дабы все они увидели уязвимое женское естество уничтоженной, дабы убедились в недопустимости метаморфоз и перемещений: невозможно уйти из Экклесиаста – как совершенно невозможно перевернуться с головы на ноги! Невозможно Янне отсечь голову эльфийскому скакуну. Невозможно Лиэслиа соскочить или не соскочить с рухнувшего Аодана. Поэтому эльф просто (вот как прост был данный ведьме огонь) слез с коня и пошел по спасенной им деревне.
Эта спасенная им деревня все равно была бы мертва для него – будь она жива или мертва – как если бы ее не было; и он никогда бы не спешился здесь, будь она жива или мертва – то есть застывшей в неизменности; да и вообще его никогда бы здесь не было, когда бы не шел он сейчас по спасенной им деревне – пусто было бы эльфу в человеческой деревне, когда бы не звучали в его душе эти голоса: живые молились о мертвых, и мертвые молились о живых…
Я люблю тебя, мой Экклесиаст, и хорошо понимаю лютую волчью ночь мироздания: чтобы продолжать жить, следует оттолкнуться от павших и прыгнуть! Следует кого-то сбросить с саней (когда загнанная лошаденка несет сломя хребет) на растерзание настигающей стае – зато оставшиеся уцелеют и уберутся из дикого леса, а после расскажут о своем героизме, проявленном на волчьей дикой охоте; и все ведь по своей охоте… Я люблю тебя, мой Экклесиаст, как не любить? А еще пропасть люблю одолевать двумя шагами и воду из камня (Стихию из камня, что во главе угла) извлекать; люблю насытить себя Стихией и самому обернуться Стихией; я люблю тебя, Экклесиаст, потому что не жаль мне любви, потому что есть нелюбовь.
Не используй любовь или смерть как лопату, чтобы выкопать себе могилу; не пытайся, большой, сделать себя маленьким богом: разъять все на части, а после составить это «все» маленьким и мертвым! Пей Воду и не пей воды – иначе козленочком станешь; станешь маленьким богом и будешь жалобно блеять, совершая блеющие метаморфозы: будешь огонь извлекать посредством трения дерева о дерево – потом сам, (чтобы мозг не трудить) взберешься на дерево… Станешь маленьким богом (как обещано во имя Первородного греха), и из тебя начнут медленно появляться ноги твоего мозга, потом руки твоего мозга, потом голова твоего мозга – так ты будешь рожать себя по частям, впадешь в вечное младенчество! Я люблю тебя, грех Первородный, ибо не жаль мне любви.
– Нет, – сказала Янна эльфу, когда он сам (или показалось, что это Янна убила под ним скакуна) спешился и пошел по деревне – или еще раньше она
– Конечно, нет, – сказала она самой первой эльфовой стреле – которая уже совсем была готова подтолкнуть своим наконечником наконечник второй стрелы и убив себя (или не себя), насилуемую сейчас мертвецом ландскнехтом и удерживаемую за руки мертвецами италийцами, и эльф услышал ее…
И опять он спешился и опять, и опять, потому – бесконечно побежал по деревне (как огонь бежит по дереву, но – не сжигая), потом спешился и пошел, и подошел к жалкой лачуге на самой окраине, а потом и вошел: нелюбовь – это «любить» и пожалеть себя мертвого, потому – убивать себя мертвого; он вошел и увидел: девчонка сжалась в самом дальнем углу этой лачуги миротворения – там, где вынимается доска! В которой уже никогда не будет нужды: прежде (и когда-то уже давно) она была единственной возможностью немного выглянуть за птолемееву плоскость – но теперь прежнеее перестало быть и перестало быть «немногим».
Вокруг девочки витали запахи (если бы очага и дыма, молока и хлеба, тогда бы ее никогда не убило бы – как всех нас убивает – бесконечное «если»); если бы пахло нищетой духа или сутью аскезы – не было бы нужды в визите эльфа! Не было бы нужды у эльфа бежать по дереву, не сжигая его или сжигая: но и тогда аутодафе в Руане оказывалось несостоятельным… Но и это ничего бы не изменило.
Он взглянул, и она приподнялась: теперь перед ним на полу сидела девушка, едва вышедшая из подросткового возраста! Он разжал пустую (ибо лук уже занял место, ему надлежащее) ладонь и высыпал перед ней соткавшуюся горсть предметов – как факир совершает телодвижения – отвлекая ее саму от себя; как и пустота его ладони, все эти предметы являлись (потому сейчас и явились) всего лишь телодвижениями души и отвлекали саму Янну от чрезмерной ирреальности – от новой природы немного привставшей девушки: ирреальность этих предметов была достаточно реальной и проявлялась где-то над ними или перед ними, или даже за ними.
Он посмотрел в ее карие глаза – и словно бы взял в руки пустые ножны – понял то, о чем знал заранее: ему опять предстояло пойти «туда не знаю куда» и принести «то не знаю что» – стало быть, ему все еще предстояло его «все»; девушка послушалась его и поднялась: конечно, в ее глазах был страх – в его сторону ей предстояло пойти! Ибо каждый шаг является первым, и каждый первый шаг – в сторону страха…
– Что у меня в руках? – спросил эльф, протягивая ей опустевшие руки: один из высыпанных им предметов оказался тряпичной куклой, очень похожей (то есть еще без лица) на саму Янну – кукла упала ей прямо на колени, и когда девушка (гораздо позже, чем кукла стала падать) приподнялась, то кукла-Янна упала на пол…
– У тебя в руках я, – ответило ему нечто по имени Янна.
– Ничего! – сказал ей эльф, ибо – его руки были пусты. – Ничего у меня в руках нет, ибо – у нас впереди вечность, и мы никуда не торопимся…
– Ничего,– повторил эльф слово, которое ничего не значило, и наклонился к девочке, и поднял из горсти (и на полу они были не порознь) разнообразных предметов деревянную ложку, вырезанную безликим деревенским умельцем: человеческая ложка, призванная из окружающего черпать – чтобы питать! Человеческая ложка, с человеческой любовью выструганная, чтобы питать и питаться самой: черпать придуманную пищу, придуманное зло, придуманные добродетели, придуманную пользу или (коли есть свободная на то воля – как же без этой придуманной лжи?) лютым придуманным голодом…
– Ничего, но – ты еще полюбишь смертного эльфа! – сказал ей бессмертный (или все еще, или уже бессмертный) все еще эльф и все еще человек Лиэслиа и добавил к уже достаточно сказанному:
– Ты полюбишь смертного эльфа.
Человеческая ложка в его руках медленно становилась и в конце концов медленно стала ложкою вещей – предназначенной черпать не вещи, но их вещность и следующее за ним вещее – то есть она почти перестала быть вещью; не умножайте сущностей – человеческая истина простоты! Напротив, я умножаю сущности, ведь и у меня в руках ничего нет…