Deus ex machina
Шрифт:
В первый миг пробуждения ( то есть возвращение в Екклесиаст с его дежавю) Янна еще спала, разумеется, и сон не торопился уйти – хотя был уже прерван! Так что случилось странное – сон во сне; сна уже не было, но он продолжался: сон во сне словно эльф на коне – и Лиэслиа мог бы прийти по этому мосту и, значит, эльф не мог не прийти… Он, как и мародеры, тоже вошел отовсюду, поэтому не то чтобы сразу ВСЕ увидел, но – увидел ВСЕМ, то есть не как некий Аргус: мухи отдельно, котлеты отдельно… Увидел, что от топота подкованных сапог невыразимо разило чесноком! Причем мародеры не то чтобы разили всех налево и направо, но – были заразны. Поскольку были они безо-и-небезобразны.
Всех, способных оказать сопротивление – резали превентивно! То есть резали примитивно и по простому; что есть рукопашный
В это время (время, когда эльф вошел в деревню – когда пробудилась Янна, и ее непробудившаяся явь, ее сон во сне позвали эльфа!) некий мародер Императора Французов (но по природе своей италиец), этот некий человек прозвищем и сутью Рыхля (нечто вроде недостаточно разведенного теста из глины, когда оно совсем без души) быстро, но тщательно геройствовал в тщательно выбранной им избе; прочий разбойный народец (народ, известно, всегда рыхл, если нет в нем некоей добавки к плоти – порою это душа!) кое-где встретил-таки сопротивленьице – не то чтоб как мы в 41-м навалили перед чужою броней гору трупов, нет! Но все же, все же… – впрочем, деревушка была невелика, и не было рядом с ней никакой Волги, чтоб упереться лопатками и огрызнуться выбитыми зубами… Но все же, все же! Кто-то честно погиб, а кто-то и бесчестно, то есть у нас все по прежнему.
Итак, пока некий человечный человек Рыхля, по природе своей италиец и почти возрожденец, обстоятельно набивал свой мешок, исполненный в виде солдатского ранца (где рядом с маршальским жезлом всегда отыщется место наличным – как и каиновой печати на лице местечко всегда сыщется!), девчонка-подросток Янна полностью пришла в себя – здесь требуются пояснения… Как девчонке, никчемушной сироте, и надлежало (деревня берегла себя, никакой педафилии, все в русле традиций), проживала в лачуге на самой окраине, и именно Рыхля первым заглянул в лачугу и убедился, что в ней нет ничего достойного внимания, и ринулся дальше, каинов ранец за собой волоча, но – уже разбудил; стало быть, даже ничтожнейший из ничтожных может быть одной из причин прихода эльфа и возможных перемен природы? Разумеется, ибо все может быть.
И еще раз о пройденном: может показаться странным, что на иждивенце деревни, рядом с которой нет никакой тебе Волги, рыбацкие штаны, пропахшие мороженой рыбой и клетчатая (Боже мой, смешения эпох и культур стали в этой истории бытом!) ковбойка – но еще более остраненным оказалось явление эльфа! Особенно то, что он не стал вмешиваться в побоище и грабеж, но безо всяких сомнений стал причиной их мнимости.
Мнимость(как и масть коня Аодана, которой нет вовсе) любого побоища обычно и привычно состоит в том, что на самом деле никакого побоища нет и что убиваемые обычно ничем не лучше убийц – такая вот банальность! Такое вот общее место для блатного сходняка, где никто ничего по сути не решает, но все так или иначе друг друга режут… Когда Лиэслиа послал свою первую стрелу (то есть – действительно отделил от себя, ибо молчал, не вмешался – вмешалась стрела!) в дергающуюся спину «какого-то и кого-то», кто насиловал женщину, то стрела (как и была) осталась прекрасна, но из Элда ушла навсегда.
Когда Лиэслиа послал свою вторую стрелу, которая намного опередила первую, которая ушла далеко вперед во времени, ибо они в реальности могли бы встретиться и рассечь друг друга (словно ветка цветущей сакуры, рассекаемая хвостом кометы); но, поскольку обе уже ушли из Элда, получилось убийство: первая стрела просто-напросто расщепила вторую, уже вонзившуюся между лопаток насильника! А что сейчас Янна, главное, где она?
В то время как некий Рыхля (заметим, не убивший и не попытавшийся убить никчемного подростка) набивал барахлом свой никчемный (вот как трубку табаком набивают, чтобы пустить на воздух) маршальский ранец, он вдруг ощутил некое беспокойство и прервал его набивание; в то время, как никчемная девочка-подросток после пережитого ею пробуждения и испытанного сразу же ужаса впервые глотнула воздух (как рыба, чей замороженный запах на ее рыбацких штанах) – как если бы рыба, оставшись без своей водяной атмосферы, вдруг сумела запеть – в это время или в то, но этот никчемный подросток из своей лачуги стал видеть сквозь стены! В то время – изменилось время.
– Уйти ото всего, что окружает
и льнет, и ускользает от тебя,
что вещи, как в потоке, искажает,
и нас и и отраженный мир дробя;
что даже в миг прощанья осаждает,
вонзая в нас свои шипы, – уйти, и что почти
не замечал, и что подчас
от глаз таилось в будничности фона, вдруг разглядеть вблизи…
И все-таки уйти, – как из руки
рука, – уйти, и поминай как звали,
уйти, – куда? – пели ушедшие стрелы, друг другу вторя и создавая древнерусское многоголосье, причем посредством еще ненаписанных строк немца Рильке; лучше не знать ничего, чем многое – наполовину, – вторили стрелы одна другой, причем посредством слов немца Ницше – потому-то и не рассекли друг друга напополам и ушли, и достигли, и вонзились между лопаток – уже там рассекая…
В это самое время (и внутри измененного времени) никчемная девочка-подросток глотнула (как та мороженая рыба) воздуха и – запела! Причем совершенно не вторя ни многоголосью, ни немцам. Причем ее зрение, ограниченное стенами лачуги, совершенно как эльф по незримым струнам земли и меридианам вселенной, прошло сквозь стены и ушло, и увидело… И сумело вернуться и принести себя Янне обратно! Тогда-то и стала она называть себя Янной. Прежде, вестимо, люди ее окликали иначе.
Она увидела, конечно же, не самую первую стрелу, а ее полет – уже расщепивший вонзившуюся между лопаток мародера вторую стрелу! Полет не продолжился, задержался в теле стрелы и не поразил жертву насильника, но – только его самого; в это время Рыхля (разумеется, так и не ощутивший свое беспокойство как нечто несказанное, но – его ощутивший) почувствовал, что постигшее его неясное беспокойство превышает своими размером и весом не только походный его солдатский ранец с возможным маршальским жезлом, но и вес самого Рыхли: вот так его тело, когда без души, вдруг сопоставило себя с этой казалось бы самой ничтожной добавкой…
Он переступил через труп убитого им хозяина избы (защищался, тужился задержать – верно, жена с младенцем успели выскочить – почти наверняка на другую погибель!) и выглянул в окно; как раз в это самое время ничтожная Янна взглянула сквозь стену и сумела увидеть; а потом она еще раз сумела увидеть, а потом и еще раз…
Она увидела дивного эльфа, оружного и на коне, причем сквозь стену своей лачуги; причем тени мародеров (бывших солдат Великой армии Императора Французов) оказались для нее как-то вдруг (как испанская Армада, фатально угодившая в шторм) совершенно несущественны – и действительно, мародеры уже переставали существовать…
То, что я назвал ее Янной, а не Анной или Жанной, тоже совершенно несущественно и не существует в моем с-ума-сшествии моих ирреальных иерархий (как бы с горы в долину, где даже в голой степи возможна березовая рощица – в которой обязательно прячется ведьма!); Янна увидела эльфа и окруживших его псов, посланных за ним Ночной Всадницей, не только на самом деле, но и – якобы им побежденной!
Она увидела эльфа, который во все стороны и наотмашь разил ведьминых псов: псы представлялись сгустками тьмы, наотмашь меняющими облики – перекидывались то в людей, то в зверей! Она увидела эльфа, который разил тьму и сам становился тьмой: это он был насилуемой поселянкой, воющей и дергающей под убитым и почти что надвое перерубленным стрелой (или двумя стрелами) мародером! Причем Янна увидела, что и она становилась воющей поселянкой, воющей и дергающейся под своей несмываемой душой!