Deus ex machina
Шрифт:
– Да, – сказал Эктиарн, соглашаясь с вышесказанным; то есть, он мог бы согласиться и сказать так, но он добавил еще и это:
– Разумеется, было что-то еще.
Эльф имел в виду, что все сказанное о реальности эльфов, о ее спокойствии и легкости возможно постичь разумом и возможно выразить словом (как можно постичь сложение баллады), лишь выйдя из этой реальности и став меньше ее – то есть унизившись и вступив в бой – то есть став этой реальности лишним! Причем, либо избыточным лишним, либо тщиться от этой реальности отщипнуть малую пядь и тем самым уменьшить ее… Я бы сказал, это как добавить или убавить к книге Экклесиаста, если
– Да, – сказал Лиэслиа.
– Тогда спой мне голосом, который был у тебя во время боя.
– Хорошо, учитель.
Поскольку было бы непоправимо вульгарным возвышать себя унижением, как если бы в ладони Лиэслиа все еще оставалась Стенающая Звезда, поскольку Холодное Железо в ладони (если бы оно там оставалось) Эктиарна тоже было готово вслушаться в голос ладони, сжимавшей Стенающую Звезду, эльф пропел всего три строки:
В чашу с вином,
Ласточки, не уроните,
Глины комок.
Показалось, пел эльфийский замок. То есть пела Серая Крепость, сотканная своеволием эльфов из неприступного камня. То есть сам эльф Лиэслиа не пел, но хотел петь, и пела его природа. В которой на равных имели свое место и невыносимо прекрасное, и непоправимо вульгарное – и никогда порознь!
– Ты полюбишь смертную девушку, – сказал ему (и его певчей природе) Эктиарн.
Точнее, так мог бы сказать Господин Лошадей, чтобы почувствовать потребность в смерти, чтобы переступить себя павшего – которого переступил ученик – чтобы переступить того, кто почти преодолел ученика… Точнее, он мог сказать вот так – чтобы сказать точнее:
– Ты полюбишь смертную Деву, девственную и замужнюю, святую убийцу, которую назовут Ведьмой.
– Разве такое возможно? – сказал в ответ эльф, для которого было возможно все или почти все.
– Ты помнишь наши баллады, – сказал в ответ эльф, для которого не было необходимости «помнить», для которого «все» было здесь и сейчас.
– Да, когда бы они были прекрасны.
Потом Лиэслиа опять запел – но иначе! Как поют чужую, но давно ставшую своей, песню.
Река с водой густою,
Песок в ней как звезда.
Деревья над водою,
Вода бежит всегда.
Потом куплет прервал себя сам. Но лишь затем, чтобы зазвучал следующий. Стремящийся как можно скорее забыть (ибо он – не эльф) о песке из Стенающих звезд, устилающий пол тренировочной залы…
Там смотрят в листья волны,
Из пены замки там!
Потом Лиэслиа перестал быть куплетом и стал эльфом, которому не было нужды себя допеть. Показалось даже, что Перворожденный (имя которому Серая Крепость) не просто прервал куплет, а прервал именно себя. Причем на плече этого «себя» (и куплета, и крепости) стояли они оба, Лиэслиа и Эктиарн. Перворожденные думали о красоте и, как следствие, думали о Пеннорожденной, и горевали, ибо она была богиней, порассыпавшейся на любови… Пеннорожденная! Тем понятней был вдохновляющий и предостерегающий холод минойской бронзы в руке Лиэслиа.
Но не царское это дело, вдохновлять либо пугать!
Впрочем, замок, на плече которого находился пол тренировочной залы, о который в свой черед опирались ноги эльфов, был совершенно с его песней согласен; впрочем, замок молчал, ибо сейчас все решалось, ибо – было предопределено! И не только, ибо замок – заслушался! Впрочем, и весь мир заслушался, ибо был предопределен и, вместе с тем, ему еще только предстояло – быть… Таков мир эльфов, в котором все вступало в неразрывную связь – в которой все всегда находилось! Но и Лиэслиа, и Эктиарн сейчас были и становились совершенными немного иначе.
– У тебя пристрастие к богиням и ведьмам. Почему бы тебе их не исследовать?
Лиэслиа ничего не ответил – тем самым на вопрос отвечая!
– Ты увидишь грязь и смерть и ты не поверишь в них, поскольку они невозможны, и никакая их реальность не воспрепятствует этой их блистательной невозможности… Но свое Первородство ты отдашь за это неверие! – мог бы еще сказать Эктиарн, но не сказал, не было в том нужды – ибо молчали об этом замок (настоящий, а не тот, который был Серою Крепостью) и ветер, и вода замкового рва, обступившие Серую Крепость, пытающиеся ласкать его ступни и лицо; более того, молчало все царство эльфов.
– Ночная Всадница? – сказал, так ничего и не сказав, Лиэслиа.
– Да, – ответил, не отвечая, Эктиарн.
Действительно, они произвели все эти движения губ и смыслов (то есть как бы произвели дожевывание остатков какого-то бессмертия) – то есть оно как бы прикоснулись к яду Холодного Железа! Итак, боги и ведьмы, то есть реальность людей, которые есть эльфы… Реальность, поедом и ядом Холодного Железа пожирающая ирреальность.
– Да, – повторил, ничего не повторяя, Эктиарн. – Но ты знаешь, что я ничего не знаю. Почему бы тебе не приступить к исследованиям? Ведь ты еще ни разу не был богом.
Царство эльфов, ирреальное царство «без царя в голове» вслушивалось в слова, которые не были произнесены. Которые переступали тишину и истину, которыми – и только – обучали друг друга Перворожденные…
– Приходи «завтра», которое не придет, – сказал ему потом учитель, который не был учителем. – Приходи, когда чужие песни перестанут являться тебе. Поскольку ты их сложишь сам. Ведь в чашу с вином и виной глины комок ласточки очень давно уронили.
Царство, которое без царя в голове, называлось Элд, что на языке людей означало «старый» – что могло означать «начавшийся много прежде своего начала»! – но об этом в другой раз; даже для людей очевидное им «раз-два-три», после которого замирают «начала» – это слишком много! Замирает фигура движения. Останавливаются изменения. Обретает свои телесные очертания душа. Всего этого нечеловечески много. Все еще человек не перекинется в боги, но становится просто человеком. Это и есть смерть-которой-нет, но – которая тоже не навсегда.
Конечно же, царство без царя в голове затем и имеет много имен, чтобы хоть одно из них не оказалось убито, Эльфы не присутствовали в нем постоянно (ибо носили его с собой), ибо удалялись в него только тогда, когда не хотели оказаться по какую-либо из сторон горизонта и перекинуться в люди или малые божики – поэтому его еще можно назвать царством эльфов, поэтому царство эльфов было «везде» или «всегда», на выбор… Которого они не делали никогда!
Неся это царство с собой, Лиэслиа покинул его верхом на коне именем Аодан, что на языке людей означало Разбойник. Имя не соответствовало норову коня, но в какой-то мере сопутствовало его будущим именам, и Лиэслиа сам его « выбрал» – уроки Господина Лошадей не прошли даром, ибо даром давались! Выйдя в реальность людей, эльф дал скакуну (то есть тому, кто перескакивает – или переступает – через истины) полную волю (ибо волей можно придать истине форму), ибо – воля выбрала себе эльфа Лиэслиа! – только так можно находиться по обе стороны.