Дева Баттермира

Брэгг Мелвин

— Так оно и будет. И, Мэри, обещаю, вы никогда не потеряете свою свободу. Я не стану тиранично подавлять ваши желания.

Превосходное сравнение, чуточку отдававшее политикой, подумал он. Хоуп вдруг обратил внимание, что речь их стала на удивление цветистой и вычурной, точно оба они соревновались в красноречии перед приходским священником, стремясь произвести на него неизгладимое впечатление. Однако причиной тому было не скрытое позерство, а скорее смущение застигнутых врасплох влюбленных, которые всеми силами пытались сохранить самообладание. При этом преподобный тоже был немало обескуражен, обнаружив обнимающуюся парочку у дверей собственной церкви, и весь его вид говорил лишь о замешательстве.

— Мы с вами отправимся в Уайтхейвен получить специальное разрешение, — сказал Николсон. — Я бы поехал один, но если вы отправитесь со мной… вам с вашими связями и влиянием удастся поторопить события.

— Мы поедем завтра, — согласился Хоуп. — Позвольте

предложить вам завтрак в гостинице «Рыбка» и хорошую лошадь до Уайтхейвена.

Преподобный Николсон мог бы отговориться, оправдавшись длинным списком неотложных дел, кои ждали своего разрешения в тот день. Однако он посчитал высшим грехом столь грубо разрушать воодушевление, какое нахлынуло на Хоупа. Николсон согласился, и вторую половину дня ему пришлось хлопотать с удвоенным усердием, дабы успеть уладить все дела до отъезда. Его так и подмывало поделиться своей тайной с кем-нибудь, однако ж он со стойкостью истинного служителя веры не поддался этому искушению, посчитав этот соблазн не иначе как испытанием Божьим — испытанием его характера и веры. И даже встретив на дороге мисс Скелтон, которая, объезжая нового пони, пронеслась мимо и забрызгала священника грязью с ног до головы, так и не окликнул ее и не промолвил ни единого словечка. Тайна его была сродни некой власти, которую бы он мог использовать во благо себе. Он довольно долго размышлял об этом, и на сон грядущий принявшись молиться, заодно обратился к Господу с просьбой, чтобы предстоящая женитьба между двумя такими энергичными и незаурядными людьми принесла лишь счастье и радость и еще больше прославила имя Господне.

Этим же вечером они объяснили все родителям Мэри — как оказалось, объяснять пришлось несколько раз кряду, с тем чтобы миссис Робинсон окончательно и без малейших сомнений убедилась в их намерениях. Однако внезапное заявление влюбленных столь сильно подействовало на мистера Робинсона, что первые полчаса он и вовсе лишь качал головой и время от времени повторял: «Ох, Мэри», или же «Да кто бы мог поверить!», или «Кто, как не она, достоин этого», а чаще всего: «Нам следует поднять флаг, ведь верно? Следует поднять флаг. И выпить рома».

Когда же миссис Робинсон окончательно и бесповоротно смирилась с новостью, она расплакалась, и ее безутешные рыдания, звучавшие в этом доме крайне редко, весь вечер оглашали гостиницу, и ничто, даже настойчивый кошачий крик «нет» не мог остановить их.

— Ни о чем таком мы в нашей семье и слыхом не слыхивали. — Ей в голову пришла эта мысль, и она ухватилась за нее; время от времени она бросала почти умоляющие взгляды на своего будущего зятя и говорила: — Мы уважаемые люди, понимаете, сэр.

После прерванного упоения этих коротких и страстных, но так ничем и не закончившихся объятий Хоуп лишь желал поскорее увидеть Мэри один на один, нагую, в постели.

Однако все внимание и забота Мэри была направлена лишь на родителей, которые, казалось, за один лишь недолгий вечер заметно состарились и впали в тот унылый ступор, какой присущ людям мрачным и склонным к депрессиям. Их приходилось то и дело тормошить и понукать. И хотя Хоуп искренне восхищался той любовью, какую Мэри проявляла к своим родителям, его мучила нестерпимая ревность. Сама мысль, что все ее внимание поглощено не им одним, но кем-то другим, не давала ему покоя. Выразив желание пройтись по улице и подышать свежим воздухом, он покинул гостиную.

Едва выйдя из дома и вдохнув свежего вечернего воздуха, Хоуп осознал, сколь необходимо ему было развеяться. Он тщательно раскурил трубку и неторопливо направился прямиком к лесу. Дождь уже закончился, но воздух по-прежнему был пронизан сыростью, почти осязаемая пелена водяной взвеси висела над землей, и ее хотелось разогнать руками.

Он вернется через несколько минут и предложит родителям сто фунтов, взятых из банка Тивертона, чтобы выкупить все их закладные и продать землю с гостиницей. Это могло бы послужить вполне приемлемой страховкой. По его представлению, Джозеф Робинсон был настоящей хитрой лисой. Несмотря на разыгранное перед домочадцами потрясение, от внимания этого старого пройдохи нисколько не укрылось желание Хоупа заключить «тихий сельский брак» без «излишнего роскошества, которое при иных обстоятельствах избежать было бы весьма затруднительно». Банковский чек на сто фунтов из банка Тивертона мог бы послужить вполне весомым аргументом.

Хоуп категорически отказывался рассматривать иные возможности.

Он поддерживал в себе — без особого труда — высший накал невероятного чувственного сладострастия, страстное сексуальное влечение, доходящее до исступления, и бесконечную нежность, которую оставили в нем недолгие объятия Мэри. Так удар молнии оставляет неизгладимый след на камне.

Но из своего богатого жизненного опыта он уже знал наверное, что все чувственные удовольствия, какими бы сильными они ни были, весьма быстро изглаживались из памяти, оставляя лишь пустоту и далекие, иллюзорные воспоминания. И всегда эти чувства носили столь разный характер, что и сравнивать-то

их не представлялось возможным. Размышляя именно об этом, Хоуп уходил все дальше, пока не добрался до Бертнесского леса, и ноги сами машинально несли его по знакомой тропинке, идя по которой он постепенно погружался в состояние умиротворения. Поистине Мэри станет самой совершенной женщиной, которую ему когда-либо доводилось любить. Помимо красоты ее лица и ее грации, пленивших его, он угадывал под одеждой прелести и достоинства ее тела, — и это пленяло его еще сильнее. Она была невинна. И он знал, что это обстоятельство потребует от него немало терпения и деликатности. Но Хоуп был к этому готов. Теперь он знал в точности, что она жаждала любви, жаждала ее страстно и сильно, всей душою, и долго таила от него свои истинные чувства. Ему представилось, будто он — иссохшее и благодарное ложе реки, что принимает в свои объятия стремительный и чистый поток вод, исторгнутых из озера. Он рисовал в своем воображении, как волны плещутся в его берегах, питают собою луга и несутся нескончаемым потоком к океану, безбрежному и бесконечному, как миг самой сладострастной вспышки, что ослепляет своей яркостью и дарует наслаждение. И этот короткий миг страсти представился Хоупу вдруг самой вечностью, когда мир вокруг перестает существовать вовсе или же становится тождественным твоей собственной личности. И только в этот миг можно ощутить прикосновение к бессмертию, и крик, что с яростной силой рвется из груди, уносится в бесконечность, множась эхом, и становится кульминацией, апогеем любви, глубину и мощь которой ты не в состоянии постичь.

Он попытался сравнить ее с другими женщинами, которых у него было великое множество, но не смог. Он вызывал в своем воображении прекрасное ложе любви, торопливые, полные страсти объятия, опасные, тайные удовольствия — но едва он, казалось, достигал цели, они упархивали прочь, точно светлячки от протянутой руки. Он и в самом деле обладал множеством женщин. Они были самыми разными: изысканно одетые в гостиных днем; раздетые в собственных домах по ночам, когда мужья беззаботно храпели в соседних комнатах. Случалось ему заводить романы с женщинами, что жили за высокими зелеными изгородями, в аллеях, в многоквартирных домах, случалось заниматься любовью на людях, когда пышные юбки его избранницы стыдливо прикрывали колени. Иногда это происходило верхом на лошади, в каретах, в тюрьмах, на полях сражений, в госпиталях. Он видел женщин, которые пугали его, причиняли ему боль или насмехались над ним. Ему доводилось сталкиваться с женщинами, которые платили ему, или с теми, кому он платил сам, — и тех и других он ненавидел и никогда не искал их общества, а затевал с ними флирт лишь из жалости к ним. Бывали у него женщины уродливые, жирные, тощие, высокие, маленькие, низкого происхождения, богатые, беззубые (пару раз), аристократки, черные, индианки, волосатые, одноногие (в Роттердаме), сумасшедшие и несколько по-настоящему милых, красивых и удивительно чутких женщин. Крайне редко и только в безвыходном положении он занимался любовью с женщинами, преследуя меркантильные цели, а не удовлетворение страсти. И Хоуп гордился этим. И даже в таких случаях он неизменно старался доставить женщинам удовольствие, и они испытывали к нему некую благодарность.

Но все это в прошлом.

И что у него осталось? Он продолжал размышлять, попыхивая трубкой, и вдруг обнаружил, что даже его необузданное воображение не способно нарисовать ничего, кроме отдельных фрагментов. Очертание белого бедра, прелесть совершенной груди с розовыми сосками, юбку, нижнюю сорочку, чулки, волосы, рот — все мелькало перед его мысленным взором, словно в калейдоскопе. Он же жаждал увидеть всю девушку целиком, услышать ее имя, осознать ее место в своей жизни.

Когда он вернулся, то обнаружил, что замешкался куда сильнее, чем думал. Миссис Робинсон и Мэри уже легли спать. Мистер Робинсон развел огонь в камине и открыл бутылочку портера, которую припрятал до такого вот выдающегося случая и которую намеревался выпить до дна. Хоуп же мечтал оказаться в постели — в постели Мэри, или в своей постели с Мэри, или с Мэри где-нибудь еще, но только не в гостиной «Рыбки» с печальным хозяином, оплакивающим собственную дочь так, словно он потерял ее в море.

— Она всегда была такой умелой, с самого раннего детства, помогала мне по дому, к ней даже птички с деревьев слетались, да и матери служила утешением…

Но уединиться ему не дали. В теперешней ситуации ему надлежало вести себя крайне осмотрительно и как можно более учтиво, особенно сегодня ночью, демонстрируя благородство своего характера и положения.

Это была разумная жертва. Хоуп никогда в жизни не откладывал на неопределенный срок доступные удовольствия, и уж тем более не видел в этом никакой заслуги. А сейчас, после того как они, по выражению Робинсона, «взяли курс» на портер и — держите меня, ребята! — прикончили вторую бутылку, он утешался тем, что их первая ночь с Мэри будет нелегкой для нее, и, таким образом, чем трезвей он будет и чем лучше продумает линию своего поведения с ней, тем удачней и длинней будет их совместный опыт в постели.