Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
В кухне дым стоял столбом. Наконец Галя заканчивала готовку, мы садились ужинать и разговаривали о всякой всячине. Она ругала свой диспансер и вообще состояние нашей медицины с ее вечной писаниной и нехваткой лекарств. Вдруг спохватывалась: «Ой, дядя Юра, совсем забыла: у меня же свидание с одним молодым человеком! Я побежала». Подставляла щечку для поцелуя и исчезала. А я еще долго сидел на кухне в странном оцепенении. Казалось, меня занесло на заброшенный безлюдный полустанок, мимо которого промчался грохочущий, сверкающий огнями экспресс.
Иногда меня навещал Костя. Ему уже перевалило за тридцать, он носил фамилию Рогачева, усыновившего его, но похож он был на меня. Костя окончил политехнический, работал на заводе инженером, а недавно перешел в какое-то внешнеторговое ведомство, занимался на курсах не то английского, не то французского языка – словом, резко переменил карьеру. Думаю, не без помощи своего влиятельного отчима.
А однажды прекрасным весенним вечером – шел, кажется, апрель, уже растаял снег, – ко мне пожаловала нежданная гостья…
– Маша? – удивленно говорит Круглов, отворив дверь и впуская в квартиру гостью.
– Здравствуй, здравствуй. – Мария Васильевна Рогачева сбрасывает ему на руки шубу, осторожно перед зеркалом снимает шапку, берется за сапожки. Круглов молча ставит перед ней Любины домашние туфли. – Могла бы сказать, что проезжала мимо и решила зайти. Нет. Специально приехала.
– Вот и хорошо. – Круглов трогает свою небритую щеку, ему неловко перед этой ухоженной, прекрасно одетой женщиной. – Заходи в комнату. Извини, у меня беспорядок… Я сейчас…
Он быстренько набрасывает на незастеленную кровать покрывало, убирает со стола бутылку из-под кефира, пепельницу, полную окурков.
– Ты, кажется, бросил курить, Юра?
– Да, долго не курил… Теперь опять задымил…
– Напрасно. – Маша садится на диван, пристально смотрит на Круглова. – Ты, конечно, помнишь, что двадцатого исполнится полгода, как скончалась Люба.
– Конечно, помню.
– Так вот, я предлагаю: заеду за тобой и отвезу на кладбище. Может, и Костя поедет.
– Хорошо… Двадцатого как раз пятница, у меня нет уроков, так что можно в любое время… Буду благодарен, Маша.
– Да перестань. Люба была моей самой близкой подругой. Я радовалась, что она нашла свое счастье рядом с тобой.
– Ага… Я поставлю чайник. Хочешь кофе?
– Ничего не надо. Я на минутку заехала.
– У тебя своя машина?
– Мы не в Америке, – слегка улыбается Маша, – чтоб у каждого своя машина. Просто Глеб Алексеевич в отъезде, вот я и езжу.
– Где же он?
– В Швеции… Что-то он кряхтеть начал, то ноги, то сердце… но поехал, потому что… Впрочем, какая тебе разница?
– Ты права. Мне безразлично, в Швеции он или в Бангладеш. – И после паузы: – Что ты смотришь на меня, как на… не знаю, на кого. Как на розового фламинго.
– Совершенно не изменился, – тихо, как бы про себя, говорит Маша. – Даже шуточки прежние.
– А зачем меняться? Хлопотно это – что-то в себе менять… Вот ведь и ты почти не изменилась. На похоронах была в черном, сегодня в фиолетовом, только и всего… Прости, несу чушь…
– Юра, я бы очень хотела тебе помочь.
– Мне ничего не надо.
– Я говорю не о том, чтоб приехать сварить курицу. Что-то для души тебе сделать, вот.
– Для души?
– Ты доволен своей работой?
– Да.
– Люба говорила как-то, ну, телефонный был разговор, говорила, что у тебя в школе неприятности.
– А где, на какой работе нет неприятностей? Конечно, неприятно, когда мешают работать.
– Тебе, я помню, приносила радость научная работа.
– Ты помнишь? Неужели? Какая, однако, память…
– Юрочка, обойдись без иронии.
Круглов потирает небритую щеку.
– Ты права. Когда-то, еще до нашей эры, научная работа приносила мне радость. Ну и что?
– Больше ничего пока. – Она поднимается, одергивает платье. – Так ты говоришь, я почти не изменилась?
– Это объективный факт.
– Уже два года, как мне стукнуло пятьдесят.
– Незаметно, Машенька. Ты хорошо держишься.
– Спасибо. Если хочешь, – медленно говорит Маша, – я буду к тебе приезжать.
Круглов тоже поднимается. Некоторое время они молча смотрят друг на друга.
– Нет, – качает он головой. – Не трать на меня бензин.
– А спустя полмесяца примерно вдруг позвонил Волков-3миевский. Помнишь, я рассказывал – был у нас в институте молодой толковый аспирант… Ну ты помнишь.
Так вот, позвонил Волков-Змиевский, бодро спросил, как я поживаю. Я ответил: «Хорошо поживаю…» Как будто мы расстались позавчера на автобусной остановке, а не почти четверть века назад. «Хорошо поживаю», – говорю, а сам пытаюсь вспомнить, как же его зовут. Помню, мы называли его «Змий». Но ведь теперь неудобно так к нему обращаться. Он ведь теперь доктор. Мне попадались статьи 3мия, там стояло после фамилии «доктор биологических наук». Звучит, верно? Не некий безымянный гражданин… да какой гражданин, теперь это обращение вышло из употребления, обращаются только по половой принадлежности: женщина! мужчина! так вот, не безликий мужчина из толпы, а – доктор… Впрочем, зря я иронизирую. Должно же быть какое-то отличие для ученого, так пусть будет докторская или хотя бы кандидатская степень.
У Волкова-Змиевского оказалось дело ко мне. В назначенный час он заехал за мной на машине и повез в Институт молекулярной биологии – в рогачевский институт, в котором он, бывший Змий, заведовал лабораторией. Мне, по правде, любопытно было взглянуть на новый институт, потому я и согласился на эту поездку…
Они едут в «Жигулях» по загородному шоссе меж двух зеленых стен молодцеватых сосен. И Волков-Змиевский, ведущий машину, выглядит молодцевато, вот только растолстел да поседел изрядно.