Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
– Я часто вспоминаю те славные времена, – говорит он, с улыбочкой взглянув на Круглова. – Помните, Георгий Петрович, наш виварий? Клеопатру помните?
– Да, – кивает Круглов. – Помню Клеопатру.
– Так это был жалкий чулан по сравнению с нынешним виварием. Вы ахнете, Георгий Петрович, когда увидите.
– С удовольствием ахну. Послушай… послушайте, а вы помните, была у нас лаборантка Надя, такая кокетливая блондиночка, что с ней сталось, не знаете?
– Как не знать, – жизнерадостно смеется Змиевский. – Надя моя жена. Уже двадцать лет.
– Ох, извините…
– Ничего, ничего. Двое детей у нас. Ну вот, мы приехали.
Машина останавливается на площадке у вытянутого трехэтажного здания. Посредине площадки эмблема института – будто два скрипичных ключа сцепились над черным многогранным пьедесталом. Круглов и Змиевский поднимаются по широкой лестнице на второй этаж, и Змиевский показывает гостю свою лабораторию – это несколько помещений, шкафы и панели установок, компьютеры, столы, уставленные лабораторной посудой, пучки разноцветных проводов. Круглов с интересом смотрит. Выслушивает объяснения Змиевского, кивает:
– Да, да… Понятно… Молодцы…
И вдруг останавливается, спрашивает в упор:
– Зачем вы, собственно, меня пригласили?
– Георгий Петрович, я хотел еще показать виварий…
– Не надо. Зачем я вам понадобился?
– Тогда прошу ко мне в кабинет.
Теперь они сидят друг против друга – насторожившийся Круглов и постаревший, но молодцеватый Змий.
– Собственно, Георгий Петрович, дело совсем простое. У нас в плане есть тема, связанная с внутриклеточной сигнализацией. Когда-то вы со Штейнбергом исследовали прохождение сигналов в нейронах…
– Дела давно минувших дней.
– Представьте себе, с тех пор мы – имею в виду наш институт – продвинулись не слишком далеко. И если вы не утратили вкус к исследовательской работе, то я предлагаю вам поработать в лаборатории.
Змиевский выжидает немного, но ответной реакции не последовало. Круглов молча смотрит в окно, лицо его неподвижно.
– Есть, конечно, некоторое неудобство, – продолжает Змиевский. – Вы ведь не защищены?
– Нет.
– В таком случае, к сожалению, выше должности младшего научного сотрудника мы предложить не можем. Отдел кадров жестко соблюдает формальности и не пойдет на то, чтоб…
– Простите. Напомните имя-отчество.
– Виктор Андреевич.
– Виктор Андреевич, – говорит Круглов, – а вы знаете, сколько мне лет?
– Ну предполагаю, конечно…
– Шестьдесят пять, с вашего позволения. Мне на пенсию надо. Козла забивать в скверике у дома. А не исследовать нейроклетки.
– Вам никак нельзя дать вашего возраста, – говорит Змиевский, помолчав. – Да и разве в возрасте дело? Было бы желание, интерес к работе.
– Желание, – горько усмехается Круглов. – Что толку напрасно желать… Вот еще небезынтересный вопрос: как отнесется к моему появлению в институте его высокочтимый директор?
– С Глебом Алексеевичем вопрос согласован.
– Вот как… Это прекрасно, когда вопрос согласован… Круглов поднимается. – Ну хорошо, Виктор Андреевич. Спасибо за предложение. Вряд ли я пригожусь вам даже как младший сотрудник, но… я подумаю.
Игорь торопится. Он знает, что дядя Георгий предпочитает короткую тропу через ущелье той, длинной, дороге, которая лесом ведет в Халцедоновую бухту. Прыгая с камня на камень, Игорь переходит через быстрый говорливый ручей. Теперь – подъем по противоположному склону ущелья. Тут быстро не поднимешься: очень круто. Игорь продирается сквозь кусты шиповника и дикого граната.
Бурно дыша, обливаясь потом, он одолевает крутизну и выходит к обрыву над морем. Передохнуть немного. Потерев ушибленный большой палец, торчащий из сандалии, Игорь пускается в опасный путь по узкому карнизу.
– Я долго тянул с ответом. Змиевский звонил, почтительно напоминал. Всякий раз говорил о том, какую прекрасную школу прошел когда-то, будучи аспирантом, у нас со Штейнбергом. А я никак не мог решиться. Поотвык я, знаешь ли, от исследовательской работы, да и лето подошло, начались каникулы, и очень хотелось мне куда-нибудь уехать. Штейнберг звал к себе в Гаджинку, я колебался, мне к морю хотелось больше, чем в горы. Но тут примчалась Галя: «Дядя Юра, у меня через неделю начинается отпуск, мы летим в Гаджинку. Папа с мамой мне велели, дядя Юра, без тебя не приезжать. Нет-нет-нет, никаких увиливаний! Собирайся!» Галя-Галочка, буря и натиск… Что мне было делать? Первый раз в жизни я воспользовался льготой фронтовика – без очереди взял билеты. Так мы с Галей оказались на борту самолета, летящего в Минеральные Воды…
Облака, облака – бескрайняя небесная пустыня, словно занесенная снегом. А над облаками чистая синева большой высоты. Круглов смотрит в иллюминатор, вид у него отрешенный. Он не замечает, не слышит, как Галя, сидящая рядом, разговорилась со своим соседом слева – молодым черноусым кавказцем с пылкими и ласковыми глазами.
– Очень, представь себе, несправедливо, – быстро говорит кавказец с чуть заметным акцентом. – Непременно, если с Кавказа, так только фруктами торговать. Я никогда не торговал. Никогда, понимаете?
– Понимаю, понимаю, – кивает Галя. – Вы не такой человек.
– Я студент. Я в Ленинград не на базар ехал, а искусство смотреть. Эрмитаж. Русский музей. Пушкин – там лицей, Екатерининский дворец, архитектор Растрелли. Я сам на архитектора учусь. А они на меня смотрели, как будто я не человек. – Он сузил глаза, состроил презрительную мину. – Вот так. Разве можно?
– Не обижайтесь, – говорит Галя. – Это были неумные люди.
– Зачем неумные? – кипятится кавказец. – Плохие! Я хотел, представь себе, папе-маме купить сувенир, вежливо спросил, кто последний? А они так на меня смотрели…
«А небо чем выше, тем темнее, – думает Круглов, неотрывно глядя в иллюминатор. – Там черная пропасть без берегов, и мчится по ней маленький шарик, окруженный тонким, ну да, в сущности, очень тонким слоем голубой атмосферы… Страшно подумать, как хрупка защитная скорлупа жизни… как уязвима сама жизнь… Для чего же она возникла на этой планете, и выползла из теплого океана на пустой берег, на стужу, и, бесконечно погибая, бесконечно выживая и видоизменяясь, увенчала себя разумом? Для чего?»
– Дядя Юра, хватит думать о вечности.