Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
– Ладно. Продолжай. Только сойди с тропинки.
Двинулись дальше, и двинулись перед ними их длинные тени по травам. А в травах весело, трудолюбиво стрекочут кузнечики.
– Так вот. У него в лаборатории приличное оборудование, виварий, есть приборы, которых я и не знаю. В общем, как раз то, что нужно, чтобы закончить наше исследование. Завершить работу надо, Леня.
– Может, и надо. Но – без меня.
– Я не зову тебя в лабораторию. Знаю, тебя невозможно отодрать от гор. Но давай обдумаем, разработаем методику. И кстати, нужен вероник. У меня не осталось ни капли.
– Дам тебе весь вероник, какой есть. Две бутылки. А за кустарником химеры больше не полезу. Это высоко очень, за Науром, траверс трудный.
– Только в одном месте эта химера растет?
– Больше нигде не встречал.
– Ну хорошо… То есть, наоборот, плохо. Двух бутылок ненадолго хватит для работы с обезьянами… Да и нам с тобой тоже ведь нужен вероник для подзарядки.
– Нет. – Штейнберг, идя по мосту, легонько постукивает палкой по перилам. – Мне больше не нужен.
– Что ты хочешь сказать? – смотрит на него Круглов.
– Хочу сказать, что вышел из игры.
– Ты не можешь выйти из игры, пока жив.
Теперь Штейнберг останавливается. Они стоят на мостике, под ними шумит, прыгает по камням бурливая речка.
– Дорогой мой Юра, ты все правильно сказал, да я сам так думал, когда мы шли к открытию…
– Шли и пришли.
– Наше открытие надо закрыть.
– Повтори, пожалуйста, – мягко, даже вкрадчиво просит Круглов.
– Ты не ослышался. Мы не имели права вмешиваться в природу человека.
– Этика не позволяет вмешательство во вред человеку. Но мы не генной инженерией занимаемся, мы не лепим из разных генов злобные химеры. Наше открытие – во благо человеку.
– Нет, Юра. Непозволительно любое вмешательство. Нельзя переделывать то, что создано природой.
– Скажи еще: Господом Богом.
– А хотя бы и так.
– Если б человечество придерживалось этой догмы, мы бы с тобой жили в пещере, носили звериные шкуры и бегали с длинным копьем за антилопой.
– Ну почему же? Я ведь не отрицаю естественный ход развития вида гомо сапиенс. Зачем-то человек понадобился природе, или Господу Богу, и он появился, и, пока он не нарушал законов природы, не тщился ее переделать, все было в относительном порядке. Хотя, конечно, с ростом технологической цивилизации становилось все меньше гармонии. Но в двадцатом веке человек стал к природе в резко враждебные отношения. Как будто у него есть выбор сред обитания и ему безнаказанно сойдет губительная деятельность. Опустошаются леса, химией и нечистотами травятся реки, в океаны выливаются целые озера нефти…
– Согласен, но мы не экологическую проблему решаем.
– Это все к тому же вопросу. Вмешательство в любые формы жизни – опасно. Это ведет к вырождению. Любая жизнь, каждая ее естественно сложившаяся форма ценна сама по себе.
– Если ты думаешь, что произнес новое слово в философии…
– Не претендую, – отрезает Штейнберг. – Я не философ вообще, не натурфилософ в частности. Мне понадобилось целых семьдесят лет, чтобы прийти к простой мысли, к догмату Аристотеля: «Natura non facit saltus».
– Просвети, пожалуйста, старого дурака, не сведущего в латыни.
– «Природа не делает скачков».
– Ага, saltus. Сальто мортале… Послушай, латинист. Двадцатый век только тем и занят, что опровергает этот ветхий догмат.
– В том-то и дело! Люди, будучи частью природы, начисто об этом забыли. Они подстегивают, нахлестывают ее, как обезумевший возница лошадей, и лошади несутся вскачь – куда? Природа содрогается в конвульсиях землетрясений, наводнений, кислотных ливней. Уж не говорю об ожесточении, с которым люди истребляют друг друга. Войны, социальные эксперименты, террор уносят миллионы жизней. Хватит, хватит… Слишком много ретивых благодетелей… Оставьте человека в покое. Пусть он пройдет свой естественный путь, предназначенный природой… или судьбой… медленно и плавно минуя возрастные этапы… без скачков… Жизнь – не экспериментальное поле, жизнь – это таинство. Она самоценна. Нельзя пускать ее вскачь…
Круглов, слушая, все с большим изумлением смотрит на старого друга. Не похоже это на Штейнберга. Хоть и сдерживает он себя, а волнение прорывается – в словах, в интонации, в том, как палкой постукивает по перилам мостика. Да что это с ним, куда делись его невозмутимость, ирония?
– Ладно, – обрывает вдруг Штейнберг самого себя. – Разговорился… Пошли, Вера нас ждет.
Вера Никандровна встречает их у калитки.
– Ну что это вы запропастились? Чай успел вскипеть и остыть, а вы…
– Вера, у меня в чемоданчике банка бразильского кофе, – говорит Круглов. – Сейчас достану.
– Пей, если хочешь, сам. Мы кофе не пьем.
Вера Никандровна за минувшие годы постарела, похудела, на щеках прорезались сеточки мелких морщин. Она в простеньком зеленом платье-халате, босая.
– Ну хоть колбасу прими в подарок. – Круглов поднимается на веранду, проходит в дом.
– Галка спит? – спрашивает Штейнберг. – Не буди ее, пусть отсыпается.
– Не крутись под ногами, Рекс, – говорит Вера Никандровна собаке-овчарке, пытающейся привлечь к себе внимание хозяев. – Пусть отсыпается. Леня, мне показалось вчера, когда ты их привез, что у Галочки что-то произошло.
– Вечно тебе что-то кажется. Просто умученная от городской жизни.
Круглов спускается с веранды во дворик, протягивает Вере Никандровне палку колбасы в целлофане.
– Спасибо, Юра. У нас такой не бывает. Садитесь, мальчики.
Они садятся на скамьи за деревянный некрашеный стол под яблоней.
– Это финский сервелат, – говорит Круглов. – На День Победы дали в заказе фронтовикам.
– Хорошо живете в столицах, – говорит Штейнберг. – Сервелат кушаете. Артишоки небось тоже выдают?
– Молчи, домовладелец.
Они едят дымящуюся овсяную кашу. Еще на столе хлеб и крупно нарезанная Верой Никандровной колбаса.
– Да, я домовладелец, – подтверждает Штейнберг. – А что, это плохо? Это, если хочешь знать, главное достижение моей жизни. У человека должен быть свой дом и свой сад. Но каких трудов это стоило!
– Не говоря уже о деньгах, – дополняет Вера Никандровна. – Пришлось продать всю нашу библиотеку. – Она кидает Рексу кусок колбасы, тот ловит на лету и еще просит, повизгивает. – Хватит, Рекс. Финский сервелат не для собак.