Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
– Ты резвишься, Юра, а я что-то боюсь. – Вера Никандровна зябко поводит плечами. – Боюсь я, мальчики, вашей работы. Может, не надо ее заканчивать?
– Как это не надо? Как это не надо, если ее результат будет…
– Ты действительно пьян, – прерывает Круглова Штейнберг. – Расхвастался. Работа как работа, и нечего, Вера, тебе бояться. Тем более что ты не можешь о ней судить.
– Не могу судить в целом, потому что ты никогда не рассказывал. Но о частностях… Любое вторжение в мозг чревато опасностью… Мальчики, очень прошу: остановитесь, остановитесь!
– Пойдем танцевать. – Штейнберг встает и берется за спинку ее стула.
– Ленечка, я сто лет не танцевала…
– Последний раз мы танцевали пять лет назад, когда Галка родилась. Пойдем, Вера.
– Да. – Вера Никандровна поднимается с улыбкой, вдруг осветившей ее замкнутое лицо. – Я еще была слаба, еле на ногах держалась, а ты заставил меня чуть не в пляс…
Они входят в круг, начинают вальсировать.
– Три раза в жизни мне хотелось танцевать от радости, – говорит Штейнберг. – Первый раз в сорок втором, когда ты появилась у нас на батарее. Второй – в сорок четвертом, когда сняли блокаду. И третий – когда родилась Галка.
– А сегодня? – испытующе смотрит на него Вера Никандровна. – С какой радости танцуешь сегодня?
– Просто так, – говорит Леонид Михайлович. И повторяет, бережно кружа Веру: – Просто так.
А Круглов за опустевшим столиком наливает себе еще рюмку, и тут из круга выходят Маша и Рогачев.
– Ух, натанцевалась! – Маша садится, обмахиваясь платочком. – Как когда-то на студенческих вечеринках.
– Отдохни, Машенька, – говорит Круглов. – Присаживайтесь, Глеб Алексеевич. Давайте выпьем.
– С удовольствием, – отвечает Рогачев. – Предлагаю, Юра, особый тост. Сепаратный. За успех вашей с Леонидом работы. Вы молодцы.
– А! – Маша состроила гримасу. – Эти молодцы никогда не закончат свою работу. Одни слова. Налей мне, Юра, шампанского.
– Вы не правы, Маша. Ваш муж и Штейнберг заканчивают очень серьезное исследование.
– Ну что ж, вам виднее. – Маша поднимает бокал. – Значит, за что пьем?
– За успех, – медленно повторяет Рогачев.
А потом вот как было. В середине февраля завьюжило, с неба обрушились на город частые снежные заряды.
– Смотри, какой снег повалил, – говорит Круглов. Он стоит у окна лаборатории и накручивает телефонный диск. – Тьфу, занято и занято…
Штейнберг работает за своим столом, заваленным бумагами, лентами, снятыми с самописцев. Младший научный сотрудник Волков-Змиевский, чем-то озабоченный, входит в лабораторию, спешит к Штейнбергу.
– Костя? – говорит в трубку Круглов. – Почему телефон так долго занят? Это мама разговаривала?
– Нет, мама ушла, – отвечает мальчишеский голос.
– Куда ушла?
– В театр куда-то.
– А, да, американская опера приехала. Так ты один?
– Ага. Мама сказала, там негры поют. Она с тетей Любой в театре.
– Понятно. Ты не голодный сидишь?
– Нет, мама пирожки оставила. С капустой. Пап, а ты скоро приедешь?
– Часа через два. С кем это ты по телефону травишь?
– С Валеркой. Он говорит, что в «Зените» никогда не было хороших нападающих, а я говорю…
– Ладно, Костя, некогда сейчас. Приеду – поговорим. Ты мне оставь пару пирожков.
Положив трубку, Круглов подходит к столу Штейнберга.
– Змий, – обращается он к Волкову-Змиевскому, – ты не слыхал, когда наконец отопление починят? А то уже сопли текут.
– Знаю, что меняют лопнувшие трубы, а когда наладят, не знаю.
– Холодина чертова. – Круглов потирает руки. – Хоть варежки надевай. И валенки.
– Вот Змий говорит, что Клеопатра простыла. – Штейнберг закуривает сигарету. – Хрипы в груди, на бронхит похоже.
– Первый раз слышу, чтоб у макаки бронхит.
– В виварии холоднее, чем тут, – говорит Волков-Змиевский. – А обезьяны болеют, как люди.
– Ну да, – кивает Круглов. – Родственники же. Вызвал доктора?
– Антонов смотрел Клеопатру, назначил лекарства. Я Надю в аптеку послал.
– Антоний смотрел Клеопатру… – Штейнберг прикуривает от окурка новую сигарету. – Н-да… Плохо, ребята. Сдается мне, что не успеем мы к первому марта.
– Почему это не успеем? – говорит Круглов. – Я свою часть реферата закончу на этой неделе. А ты свою уже составил.
– Ладно, Витя, проследи, пожалуйста, за лечением Клеопатры. Погоди, – окликает Штейнберг Змиевского, направившегося к выходу. – Возьми рефлектор, поставь у Клеопатры в клетке.
– А вы тут не замерзнете?
– Мы же не обезьяны, как-нибудь выживем. Осторожно, не обожгись.
Проводив взглядом Змиевского, уносящего электрический камин, Штейнберг говорит Круглову:
– Я хоть завтра могу сделать доклад на ученом совете. Не в том дело, Юра.
– А в чем же?
– Сядь и повесь уши на гвоздь внимания. Вчера был у меня разговор с Рогачевым. Как всегда, начал он вполне дружелюбно: что нового, какие затруднения, как ведут себя нейроны у дражайшей Клеопатры… Нормально шел разговор, пока не насторожила меня одна фразочка. Как бы между прочим он сказал: «Ты помнишь, конечно, что пользовался моей методикой проникновения ионов кальция внутрь клетки».
– Ну и что? Мы действительно пользовались. Правда, не для кальция, а для вероника.
– Ты удивительно наивен в свои сорок лет.
– С твоего разрешения, сорок два. Так в чем я наивен?
– В так называемой научной жизни. Рогачев умен, он понимает, что наша работа тянет на крупное открытие. Что возможен мировой резонанс, госпремия и прочие услады честолюбия.
– Вряд ли он понимает главный результат…
– Который еще и не достигнут. Ты можешь спокойно выслушать? Главный результат и для нас неясен. Тут нужны не годы, а десятилетия, а разве мы знаем, сколько проживет Клеопатра? Но то, чего мы достигли в повышении активности нейронов, рост их устойчивости – это важно само по себе.