Девочка и олень
Шрифт:
Девочки уловили, что он хочет сбежать от обязанностей взрослого человека, не желает читать им нотации, и радостно оживились.
— Ну и ну, — засмеялся он. — Какие вы, оказывается, невоспитанные. Не можете уснуть без колыбельной песни.
Всех рассмешило, что Марат назвал нотацию колыбельной песней. Люда от восторга пискнула, Ира Апрель-май так громко хмыкнула в одеяло, что вызвала оживление в палате.
— Ну, так вот, — остановил их вожатый, — подушками бросаться нехорошо. Это безобразие. Я вполне согласен с Миланой Григорьевной. И вы согласны с ней и со мной, а значит, делать этого больше не будете. А будете сейчас спать без задних ног и видеть цветные и черно-белые сны. Спокойной ночи!
— У-у-у! Так коротко, —
— Вы что, — засмеялся вожатый, — может быть, в самом деле собираетесь заставить меня петь колыбельные песни?
— Мы будем лежать тихо-тихо, — пообещала очень серьезная Ира Апрельмай.
— Забавно, — покачал головой Марат. — Я не знал, что мне придется петь в Артеке. Нас этому не учили.
— А вы расскажите, как стихи, — предложила Оля.
В палате возник шумок, подтверждающий, что все согласны с Ирой Апрельмай и Олей. А потом наступила тишина ожидания. Слышно было только, как шелестит ветер шторой и далеко внизу накатывается на гальку и сползает назад море.
Марат решил все обратить в шутку. Он театрально кашлянул и продекламировал первые две строки колыбельной песни, которые ему показались подходящими для такого случая:
Баю, баюшки, баю, Баю Оленьку мою.Никто не пошевельнулся, все ждали продолжения. Смущенный вниманием, которое с каждым мгновением все нарастало, он прочитал дальше:
Как на зорьке, на заре О веселой о поре Птички резвые поют, В темном лесе гнезда вьют. Соловейко-соловей, Ты гнезда себе не вей, Прилетай ты в наш садок, Под высокий теремок, По кусточкам попорхать, Спелых ягод поклевать, Солнцем крылышки попреть, Оле песенку пропеть.— Это вы с ходу про Оленьку сочинили? — удивилась Люда.
— Нет, это Римский-Корсаков сочинил. В опере «Псковитянка», вернее, в прологе к опере, эту песенку поет своей дочери Оленьке Вера Шелога. Отцом Оленьки был Иван Грозный.
— У нашей Оли отец Иван Грозный, — хохотнула Ира Апрельмай, но ее никто не поддержал.
— Марат Антонович, а еще какие-нибудь колыбельные песни вы знаете? — тихо спросила Надя.
— Знаю, — он щелкнул в воздухе пальцами. — Я вам прочту колыбельную песню Марины Цветаевой:
Дыши, да не дунь, Гляди, да не глянь, Волынь-криволунь, Хвалынь-завирань.Колыбельную песню Цветаевой Надя слушала с особым настроением доверчивости и благодарности. Ей казалось, что ту, первую, вожатый прочитал для Оли и для всех, а эту читает только для нее:
Лежи, да не двинь, Дрожи, да не грянь, Волынь-перелынь, Хвалынь-завирань.Слова были непонятные, колдовские, но музыка их завораживала, убаюкивала.
Марат читал с удовольствием стихи. Когда Милана приложила ухо к двери, она услышала:
Лови, да не тронь, Тони, да не кань, Волынь-перезвонь, Хвалынь-целовань.Милана на цыпочках отошла от двери. Она была в недоумении. Она не понимала, что происходит. Да и Марат не понимал. Он читал все новые и новые песни, которые слышал в детстве или узнал уже взрослым: и «Казачью колыбельную» Лермонтова, и андалузскую Гарсиа Лорки, и колыбельную песню Моцарта. Он купался в тихой музыке, доносящейся к нему из страны детства, как купаются сказочные герои в молоке, чтобы выйти обновленными. Его московские госфильмофондовские знакомые страшно удивились бы, если бы узнали, как странно на него повлиял Артек. «Впал в детство», — сказали бы они.
«А может быть, выпал из скучной взрослости?» — подумал Марат. Там, дома, в Лаврушинском переулке, в его кабинете на стене была фреска. Он проспорил эту стену одному известному актеру, который баловался живописью, писал картины по сухой штукатурке. С дерзостью самоуверенного дилетанта актер изобразил в центре умопомрачительное языческое солнце с отходящими в стороны рогами буйвола, а по краям поместил двух обнаженных женщин. На коленях у них сидели синие птицы. «Хорошо бы закрасить хищные кричащие тела женщин, — подумал он, — и попросить Надю Рощину нарисовать на этом месте что-нибудь тонкое и нежное, как колыбельная песня Моцарта».
После ухода вожатого Надя заснула не сразу. Она лежала с закрытыми глазами и молчала. Ей хотелось продлить ощущение непонятной тревоги, от которой сладостно замирало сердце.
Глава IV. Тайна
Бег солнечных разноцветных каруселей продолжался. Под звуки горнов и бой барабанов хоровод мальчишек и девчонок мчался через стадион, костровые площади, крыши соляриев, через раздвинутые стены палат. У Нади кружилась голова от высоты и счастья. На одну минуту с этих каруселей сдернул ее Тофик Алиев, чтобы показать волны при луне, на одну минуту ее сдернула Оля, чтобы поговорить по секрету.
— Как ты считаешь, Марик, по-твоему, красивый? — спросила подружка.
Они стояли в темной аллее Нагорного парка. Прозвучал сигнал отбоя, но Оля не пускала Надю, ждала, что та ответит.
— Марик?
— Ну, наш вожатый. Он же Марик. Сколько раз тебе говорить?!
— Марат Антонович, — поправила ее Надя испуганным голосом. — Не знаю.
В темноте ярко белели форменные рубашки девочек, стоящих друг против друга. Глаза немного привыкли к сырому сумраку ночи, и свет от рубашек высветлил лица. Во взгляде одной девочки было замешательство, во взгляде другой — смущение, прикрываемое уверенными словечками.