Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
Шрифт:
Нынче утром дел у меня было совсем немного, и я сидела у тети в спальне, вязала крючком и слушала, как она рассказывает истории о стокгольмцах. Но на самом интересном месте нагрянул с визитом некий господин. Фабрикант В. из Вестероса, старый добрый друг дяди Уриэля, он приехал в Стокгольм, чтобы участвовать в собрании пайщиков акционерного общества. А к тете пришел потому, что хотел просить ее об услуге.
В столицу он приехал с дочкой и теперь спросил, нельзя ли ей пообедать у Афзелиусов. Тетушка окажет ему огромную услугу, сам-то он должен присутствовать на обеде собрания пайщиков, а туда он барышню взять с собой никак не может. Тете ни в коем случае не стоит
Тетя рассмеялась и заверила его, что будет очень рада видеть у себя юную мадемуазель В. И добавила, что если она чувствует себя одиноко, то может прийти сюда в любой утренний час. Однако фабрикант полагал, что, раз уж Сигне оказалась в Стокгольме, она определенно захочет вволю побегать по магазинам, и потому было договорено, что придет она к половине четвертого, когда мы обычно садимся обедать.
Как только они всё решили, г-н В. распрощался, а тетя потом сказала мне, что принять юную мадемуазель В. не так-то легко, потому что, как она слыхала, девица весьма избалована. Во всяком случае, она распорядится испечь на десерт бисквитный пирог и постелить чистую скатерть. Мне тетушка посоветовала сменить воротничок и манжеты, ведь вестеросские господа В. слывут ужасно аристократичными и элегантными.
Около половины четвертого дядя Уриэль вернулся из управления тюрем, а Элин — из Олинской школы. (Аллан ходит в небольшую школу для малышей, и он уже дома.) Тетя немедля предупредила их, что к обеду будет гостья, так что, пока не пришла мадемуазель В., им надо бы немножко навести красоту.
— Вряд ли она придет очень скоро, — сказал дядя. — Я знаю провинциалов, и тех, что живут в мелких городках, и обитателей поместий. Они никогда не приходят вовремя, будто вообще не выучились смотреть на часы.
И, как всегда, дядя Уриэль оказался прав. Мадемуазель В. не появилась ни ровно в половине четвертого, как было договорено, ни в тридцать пять четвертого, ни даже без двадцати четыре. Мы гадали, уж не забыла ли она номер дома и не угодила ли, чего доброго, под телегу с пивными бочками, приехала-то из провинции и, разумеется, не привыкла к сумасшедшему движению на улицах Стокгольма.
Дядя уселся в большое мягкое кресло в спальне и сказал, что вздремнет до обеда. Тетя снова и снова выходила на кухню проверить, не осел ли пирог или все-таки держится. То говорила, что весьма непунктуально со стороны мадемуазель В. этак опаздывать, то, что уже опасается, не случилось ли чего с девочкой, ведь отец прямо-таки ее обожает.
Без четверти четыре дядя Уриэль сказал, что страшно проголодался и, коли у барышни не найдется оправдания вроде перелома ноги, он съест ее, когда она придет.
В этот самый миг в передней зазвонил колокольчик, и я подумала, как бы я сконфузилась, если бы опоздала на четверть часа, и искренне посочувствовала мадемуазель В.
Но когда она вошла в гостиную, где все сидели в ожидании, ни малейшего признака смущения в ней не замечалось. Она устремилась к тете и дяде, обняла, поцеловала в обе щеки и попросила разрешения называть их «тетя» и «дядя». Затем расцеловала в губы Элин, Аллана, а заодно и меня, сказала, что мы можем звать ее Сигне, и держалась так дружелюбно и весело, что мы все мгновенно в нее влюбились.
Тревожилась я совершенно напрасно. Мадемуазель В. ни капельки не огорчилась по поводу своего опоздания, даже прощения не попросила, более того, словно бы ожидала похвалы, что пришла почти вовремя. Ведь
Мадемуазель В. (пожалуй, надо бы писать Сигне В., раз она предложила мне отбросить церемонии) выбежала в переднюю и вернулась с кучей свертков, чтобы показать свои покупки. И хотя дядя совсем недавно говорил, что ужас как проголодался и готов съесть ее самое, а тетя очень беспокоилась из-за десерта, оба они не спеша рассматривали то одно, то другое. Когда же мадемуазель В. (ну вот, опять я написала «мадемуазель В.»! Наверно, лучше уж так и продолжать) развернула отрез голубого батиста, она сама вскрикнула от восторга. Но тотчас вскинула брови и огорченным тоном сказала, что ужасно робеет, потому что не знает, как другие вестеросские девушки переживут эту вот материю. Не дай Бог, бросятся всем скопом в Мел арен!
Красивой мадемуазель В. мне не показалась, нет, в самом деле не показалась, но она безусловно притягивала взгляд.
Когда мадемуазель В. ничего не говорила (хотя молчала она нечасто), выглядела она как все прочие юные девушки. Маменька обыкновенно говорит о людях с «яркой» внешностью, но мадемуазель В. такой не была. У нее курчавые светлые волосы, прелестный маленький ротик, белые зубы, нежное розовое личико, очаровательные ямочки на щеках, круглые голубые глаза и вздернутый нос. Мне казалось, я видела очень много похожих лиц, так что сперва даже не задумывалась о ее внешности. Однако было в мадемуазель В. что-то особенное, чего мне до сих пор видеть не доводилось. Она ничуть не смущалась курносого носа, напротив, словно бы выставляла его напоказ, как и круглые младенческие глаза и забавные светлые хохолки-брови.
При всяком удобном случае я во все глаза смотрела на мадемуазель В., потому что с первой же минуты поняла, что у нее можно многому научиться.
И вообще так странно, что она вовсе не говорила о том, о чем говорят здесь, в Стокгольме, кроме магазинов, конечно. Она не говорила ни о королевском семействе, ни о театрах, ни об Обществе поощрения искусств. Нет-нет. Она говорила только о Вестеросе.
Дяде Уриэлю за пятьдесят, а тете Георгине по меньшей мере сорок, но она рассуждала с ними так, словно им по семнадцать, и, как ни удивительно, возникало впечатление, будто именно так с ними и должно обращаться.
Она рассказывала о катании на санях, якобы ужасно забавном, и выложила дяде и тете все глупости, какие болтал господин, который был возницею. Как раз когда он увлеченно расточал любезности, она незаметно дернула вожжи, так что лошадь заехала в канаву, а санки перевернулись. Ведь надо же хоть как-то развлечься, катаясь на санках, сказала она.
При этих словах круглые глаза глуповато и совершенно невинно глядели в пространство, но курносый носик сморщился, будто говоря, что кавалер получил вполне по заслугам, а брови взлетели вверх, ужасаясь, что она могла быть такой озорницей.
В гостиной
Вчера я не смогла написать больше, потому что очень захотела спать, и сейчас непременно расскажу еще кое-что о мадемуазель В.
Когда рассказы о праздниках иссякли, она завела речь о школе и пожаловалась тете и дяде на ужасных учительниц. Они прескверно к ней относились и вечно ставили плохие оценки, а все потому, что не могли стерпеть, что она гуляла по улице с мальчиками. Только ведь она ничего дурного не делала, просто шла себе по улице, и все равно они были недовольны. От зависти, понятно.