Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
Шрифт:
Студент чертыхнулся и, словно вовсе потеряв рассудок, прицелился и выстрелил в другую фигуру. С тем же результатом. Пуля ударила в стену, отрикошетила, а затем с отчетливым стуком упала на пол.
Больше студент не чертыхался, только от ужаса вытаращил глаза. Однако все же выстрелил еще раз, но, когда пуля и от последнего призрака отрикошетила, ударила в стену и покатилась по полу, он разразился громким пронзительным смехом и никак не мог остановиться. Вне всякого сомнения, повредился умом.
— Но, тетя, — сказала
— Нет, — отвечала полковница, — в том-то и дело, что нет. Видишь ли, товарищи действительно сговорились подшутить над самонадеянным медиком. Они сумели украдкой подменить патроны в револьвере холостыми, а настоящие пули держали в руках, когда, завернувшись в простыни, вошли в комнату. Когда студент стрелял, они бросали пули в стену, будто те отскакивали от них, и бедняга, который не мог увязать происходящее с возможным и реальным, потерял рассудок.
— Но он, наверно, поправился?
— Нет, не поправился. Он кричал и бесновался, кинулся на эту троицу, словно с намерением их задушить. Началась ужасная схватка, сбежался народ — ведь вся гостиница проснулась от выстрелов и жуткого шума, — и он, увидев, что сейчас его скрутят, схватил револьвер и застрелился.
— Застрелился?
— Холостыми подменили в револьвере только три патрона, остальные были настоящие.
— Какой кошмар!
— Вот видишь, — сказала полковница. — Как по-твоему, разве это не ужаснее всех историй с привидениями?
— Да, тетя, вы правы, — сказала я. — А что случилось с остальными? Ведь их бы следовало посадить в тюрьму.
Полковница несколько смешалась.
— Я правда не помню, что с ними сталось, — сказала она. — Столько лет прошло. Наверно, дело замяли, как говорится. Ведь за то, что люди наряжаются привидениями, наказания не предусмотрено.
На столе подле полковницы стояли часики, и я увидела, что мое время давно вышло, поэтому я встала, собираясь уйти. Полковница посмотрела на меня.
— Прекрасно быть молодым, — сказала она. — Но и опасно. Один ошибочный поступок — и вся жизнь разрушена.
По дороге домой я невольно размышляла об истории с четырьмя студентами. Конечно, я поверила, что это правда, ведь полковница рассказывала очень серьезно, даже по-настоящему взволнованно, но тем не менее было во всем этом кое-что странное. Например, револьверы, были ли они в Швеции во времена полковницыной молодости, лет этак тридцать назад? Хотела бы я знать.
Но если револьверов тогда не было, то вся история, наверно, выдумка?
Или, может, случилась она не в старину, а совсем недавно, и полковница сказала, что слышала ее в молодости, затем только, чтобы я не догадалась, о ком идет речь?
И почему она не назвала имен студентов, коли история старая?
Странно, что мадемуазель фон К. сидела у полковницы и плакала. Мадемуазель-то фон К. не из тех, у кого глаза на мокром месте.
Вдруг что-то случилось с ее женихом?!
Вдруг он и есть тот медик, который сошел с ума и застрелился?
Ох нет, вряд ли уж все так скверно.
Не мог Господь так жестоко наказать меня за то, что произошло вечером в канун Пасхи. Это было бы несправедливо. Он же знает, как мне трудно что-нибудь сказать, когда кругом много народу, и как я стесняюсь перед дядей Уриэлем, и Даниэлем, и мадемуазель С.
К тому же наказывать надо меня, а не студента.
Нет, то, что рассказала полковница, все-таки имело касательство к ней самой.
Я старалась додуматься, как все это взаимосвязано. Вчера весь день размышляла, но так ни к чему и не пришла. И сейчас по-прежнему теряюсь в догадках.
Кстати, вчера случилось еще кое-что очень странное.
(Ну вот, пришла из церкви Улла с Элин и Алланом, так что на сегодня, пожалуй, закончу.)
(Сегодня мне полегчало, но тетя полагает, что лучше посидеть дома, пока я совсем не поправлюсь. Так что нынче я тоже могу сколько угодно писать дневник.)
Ну так вот, первым делом расскажу о другом странном происшествии, случившемся в субботу.
Придя домой с английского урока, я ужасно удивилась, потому что за большим столом в столовой сидел дядя Уриэль, разложив перед собой массу каких-то бумаг. (Обычно дядя раньше половины четвертого домой не приходит, а сейчас было всего-навсего четверть третьего.) Он снял со стола скатерть и сидел, стараясь привести в порядок кучу каких-то листов и листочков.
С виду казалось, будто все эти бумаги раньше были свернуты трубочкой, потому что теперь скручивались и загибались и дядя никак не мог с ними сладить. Он сделал мне знак, чтобы я помогла ему их расправить, что я, конечно, сделала с удовольствием.
Я сразу обратила внимание, что бумаги исписаны красивым почерком, и подумала: интересно, о чем там речь, — однако предпочла показать дяде, что не любопытна, и смотрела в пространство. Но дядя обладает удивительной способностью угадывать, о чем я думаю, и теперь он засмеялся и сказал, что этот хлам я вполне могу прочесть.
И он тотчас придвинул ко мне целую стопку листов.
— На-ка посмотри, что это такое.
Как пишут в романах, дважды меня просить не пришлось. Мне казалось невероятно волнующим, что можно прочитать рукопись, страницы, которые позднее будут напечатаны. Я развернула первый лист и начала читать.
«Элисиф. Пьеса в стихах в пяти действиях и восьми картинах». Вот и все, что стояло на первой странице.
Написано было необычайно красиво, словно напечатано, и выглядело весьма соблазнительно и многообещающе.