Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной
Шрифт:
— Хочешь, пропишу тебе идеальное лекарство?
— Ну? — с опаской соглашается Танька.
— Если я правильно помню историю нескольких поколений твоей семьи, то все началось с бабки? Да? Твоя бабуля в юности сбежала из дома с блестящим офицером, который очаровал ее своим ухарством, широтой души и страстностью? Потом, как и всякая наивная барышня, она обнаружила, что объектом его ухарства, широты и страстности является не только и не столько она, сколько любой самодвижущий объект с молочными железами и вульвой? Так?
— Так.
— Итог — бабка бросает офицера и остается с твоей матерью
— Тебе бы только семейные хроники писать.
— Ты меня вдохновляешь. После твоих бесконечных рассказов и семейных преданий чувствую себя полноправным членом вашего клана. Переходим к твоей матери. Цикл повторяется — замужество с очередным блестящим офицером, затем, когда блестки облетают, одиночество с ребенком женского полу на руках. Теперь ты. Очередное скороспелое замужество вычурной домашней девочки, только в этот раз мы имеем уже не офицера, а… Кого?
— Любителя художественных ценностей, — кисло бормочет Танька.
— Ах, да. Любителя художественных ценностей. Точно, он ведь на твоих зайцев запал?
— Кроликов.
— Какая разница! Важен очередной итог — развод и одиночество. Правда, в третьем поколении наконец-то научились пользоваться презервативами. Очередной производной женского полу пока не получили…
— Ну и в чем же правда моей жизни? — интересуется Танька.
— А ты еще не догадалась?
— Нет.
— Предполагаю, что в твоем лице и в лице твоих предков мы имеем новую эволюционную петлю, которая должна привести к решению проблемы однополого размножения человечества. Ты либо научишься партеногенезу, либо найдешь очередного трутня, успешно спаришься, и эволюционный скачок будет отложен до очередного поколения семьи Лерсон.
— Я в тебя чем-нибудь кину!
— Правда глаза ест?
— Иди на huj!
— Это у тебя с ними проблема.
22. Пустота
Останки вина на дне стакана с веселенькой расцветкой. Оплывающие сердечки льда. Кончики пальцев вытягивают последние капли прохлады. Бездарно прожитый день. Бездарно прожитая жизнь. Все — бездарно. Без-дарно. То есть без подарков и сюрпризов, без мельчайшей толики волшебства, удачи, везения. В чем смысл такой жизни? Ответ заведомо известен — философская аксиома, постулирующая, что в жизни нет смысла иного, чем тот, который в нее вложен. Но разве от этого легче? Разве легче от гнетущей пустоты?
Депрессия. Де-прессия. Еще одно аналитическое слово. Даже не просто слово, а ярлык. Этикетка на все времена и случаи жизни. Де-ком-прессия — что-то там насчет выведения газа из крови при подъеме с большой глубины. Тогда к чему относится это — ком-? К крови? К подъему? К глубине? Что остается главным предикатом? Тянущее, сосущее, высасывающее, огромное, темное, без-смысленное… Промежуток между энергетическими уровнями души. Это ли ощущает атом души при спонтанном изменении состояния? Провал, где нет ни пространства, ни времени, необходимое зло, высекающее из жизни фотоны добра, тепла, памяти…
Память. Значит, в памяти дело. Ведь должно нечто происходить с душой, когда забываешь, когда теряешь вынужденно самые дорогие кванты самости!
Быть везде и нигде. Распространяться пожаром жесткого излучения сквозь скопления семьи, друзей, коллег, рваться, обтекать, вновь восстанавливаться, оставляя позади, а точнее — в глубине сверхплотный комок, остаток изначального взрыва, угасающий обломок материи, замедляющий свое вращение в коконе псевдо-чувств, квази-целей, лже-смыслов, агонизирующий и ценой этой агонии все-таки поддерживающий неостановимое расширение в пустоту…
Что там? Что в ней — черной дыре, нейтронной звезде — пребывает такого могучего, вечного, неизбывного? Память… Память… Память не терпит абстракций. Ее не подгонишь под формальные схемы ретенции. Она всегда конкретна, чувственна даже в расплывчатой оптике хаоса повседневных забот, идеально выверена, как и должно быть молекулярной решетке алмаза в испепеляющем аду повседневности.
Ее вечная тайна в том, что жить без нее нельзя, но и в ней жить невозможно! Она — опасный риф, все та же первичная сингулярность, бесконечность, которая вкрадывается в самые точные формулы и измерения, лишая волну расширяющегося Я определенности кинетических уравнений.
Лоно. Матка. Влажная темнота изначального без-мыслия. Пустошь смыслов. Общий ноль, что складывается из всех возможностей, которые еще предстоит поглотить, использовать и неиспользовать, пропустить и реализовать. Но в любом случае придется вернуться к тому же нулю, только в новом обличье бездарно прожитой жизни…
— А если в Питер съездить? — предлагает Танька. Она не терпит ни пустоты, ни тишины. Чье-то присутствие, будь это даже самый распоследний бомж, просто обязывает Лярву вести высокосветские беседы.
Крошу хлеб, смотрю на темнеющее море крыш. Зажигаются огни. Небо продолжает распухать, и его могучие, рыхлые складки волочатся по замершему вечному волнению черепицы и жести, оставляя на покосившихся антеннах, трубах, флюгерах клочья шуги.
— Такая же мерзость…
Танька прямо-таки кипит желанием подогреть настроение подруги, на которую накатил очередной приступ метафизической интоксикации:
— Ты не права! Невский! Эрмитаж! Мы пойдем с тобой в Эрмитаж!
Хочется возразить нечто язвительное. Например, что в этом самом Эрмитаже неровен час художественный вкус подцепить, и тогда уж прощай зайцы-кролики…
— А затем — на Мойку…
Подозрение укрепляется. После дозы Пушкина у Лярвы стихослагательный агрегат точно заклинит. Для посредственного художника и дрянного поэта Танька порой бывает излишне самокритичной. Будь у нее хоть искорка таланта, то из ее регулярных суицидальных приступов могло что-нибудь получиться, а так…