Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной
Шрифт:
— Закрой хлебало, животное, — Хряк пинает неподвижного охранника. — Я тут ни при чем.
— Отряд не заметил потери бойца, — замечает Л.
— Сердце, — предполагает Барбудос.
— Что делать будем? — встревает Лярва. Лежать на спине с задранной ногой ей уже надоедает.
Ночь стрекочет. Колоссальная, отвратная личинка ворочается в плотном комке выжранной плоти и готова выдавиться наружу в потоке гноя и крови.
Хряк отпускает Таньку, поднимается по ступенькам, дергает дверь. Та распахивается. Изнутри новоявленного храма Золотому тельцу веет теплом и баблом. Немерянным. Хряк
— Сигнализация должна сработать, — поет Барбудос.
— Счас, сработает, — ворчит Хряк. — Нам ихнего вообще ничего не надо. Эй, дуй сюда…
Дую. Беспредел хоть и укладывается в некие лингвистические правила, но логике обыденности соответствовать отказывается. Тихо. Темно. Светятся огоньки камер слежения. Болтаю ключами. Позваниваю со значительностью хозяйки. Ведь это МОЙ банк! Рекламный слоган. Слова. А за слова отвечать надо, Blyahyer-nahyer. Очко играет. Пеппи хочется пи-пи.
— И куда? — урчит Хряк.
— Туда… — двигаемся поперек реальности. Не пропадем. Сегодня для давалки отдыхон, работаем не нижними губками.
Хряк возбуждается:
— Давай по быстрому… Наклонись… Да держись ты… Еб…
Хватаюсь. Знакомая решетка. А вот и ключик. Вставляю. Вставляют. Поворачиваю. Вгоняют. Открываю. Кончают. Ни удовольствия, ни чали. Так, стряхнул каплю, боров.
— Huj ли нам, кабанам, nayebyemsya и лежим…
Вытирает потное лицо. Смотрится в блестящие ящички.
— Где бабло?
Открываю, вытягиваю чемоданчик.
— Что за эклер? — Хряк пытается перехватить ручную кладь. — Ты его гирями набила, манда?
— Золотом, мудила.
Водружаю на стол, открываю крышку.
— Ап! — Хряк смотрит как на украинца. — Ну, ты, мать, даешь…
— Даю, — соглашаюсь. — Но не всякому. И не всегда. Предлагаю сделку.
Хряк облизывается.
— Польку. В полное и безраздельное пользование, — объявляю.
— За pizdyushku?! Ohuyela?
— Люблю узеньких…
Хряк начинает икать. Первый раз наблюдаю свинячий смех.
— Узеньких… хрю-ю-ю… ви-и-и-и… Может она и была узенькой… хрю-ю-ю… но теперь разработана по полной… ви-и-и-и… Или ты думала я с ней все еще в куклы играю?! Лохматый сейф сделан вчистую… Хотя, какой он там — лохматый… сейф… так, гладкая заначка…
Остолбенение. Точно нежданный сюрприз. Стимул без отработанной и привычной реакции. Что ожидать от десятилетней кисы за рулем в полном неглиже под шиншиллой?! Что ожидать от довольного хряка, отвалившегося от кормушки отрубей? Ночь… Вечная ночь… Полюс тьмы человеческой, где магнитные стрелки, указующие направления добра и зла бессильно вертятся в клубке хомомагнитных аномалий…
Созерцательность — спасение в апокалипсисе человечности. Но созерцательность выживает только там, где есть страх. Неагрессивное познание человеческой природы необходимо должно сопровождаться непрерывным воспроизводством страха, ужаса, трепета, жути. Стоит пересилить себя, припасть к дурно пахнущему, но столь живительному источнику, и достигните таких вершин прозрения, что не сможете найти в себе силы вернуться…
…Коберн на столе, среди рассыпанных монет, в расплывчатом блеске, под аккомпанемент тяжело дышащей туши.
— Вставляй… вставляй… — хрипит боров. Алчность. Поршень продолжает свой привычный путь. Нащупываю монету, крепче обхватываю ногами, шарю рукой. Вот. Золото в копилку. Хихикаю. Большая, жирная, потеющая копилка. Никогда еще не оттягивалась с копилкой. Сначала пальчик, затем монетка. Тугрик. Хряк вздрагивает, натягивает глубже, ожидаю взрыва, но он терпит. Основной инстинкт алчности. Нащупываю вторую монетку…
Насильники, убийцы, самоубийцы, некрофилы, педофилы и каннибалы — вот пустые оболочки освобожденной страхом души. Она подобна древним окаменелостям давно сгинувших созданий — жалкие остатки былого величия души, мрачные бурые карлики в мантии разорванной сверхновой… Лишь тщательное документирование ископаемых, инвентаризация разбитых черепков может дать ключ к той великой тайне пробудившейся души…
Еще монетка в оргазмирующую копилку… Вагину захлестывает, но хряк могуч и тверд. Золото — вот в чем разгадка. Кто посмел назвать эрекцию лихорадкой?! Слюна тонкой струйкой течет на щеку, безумные глаза, язык зажат зубами. Смеюсь. Кручу перед носом монеткой, вставляю себе в глаз драгоценный монокль, напрягаюсь, сжимая вентиль… Хряк возобновляет трясучку…
А что, если все так? Если избранные души созревают во влажной глубине тел гораздо раньше, чем иссякает усилие во времени? Если они уже не могут и не должны ждать распада бренной оболочки и выклевываются из нее еще живой? Прорывают и трансцендируют, оставляя на земле лишь бездушный механизм, сому, хватательный пищевой аппарат, продолжающий существовать по инерции, потерявший способность различать добро и зло — удобное вместилище мелких бесов… и золотых монет…
— А где папик, sharlila? — интересуется крыска, кутаясь в шубку.
— Приступ геморроя, — объясняю, — но теперь у тебя есть мамик. Понятно, дитя?
— Первый признак старости — это когда начинаются проблемы с задницей, — авторитетно заявляет лейб-медик Л.
Whole sick screw нехотя забирается в машину.
26. На пороге
Все спят. Тихое дыхание и шелест истекающей ночи. Кутаюсь в плед и смотрю на скрытый тьмой океан крыш. Редкие огоньки неведомой жизни. Ветер, вылизывающий новорожденный город. Бог творит мир каждое мгновение, так почему бы ему каждое мгновение не восстанавливать бесцельное скопище домов, дорог, людей? Что мы знаем о боге? Кроме того, что бог есть необходимое условие всякого трансцедентального рассуждения… Оператор всемогущества. Никто так беззаботно и безответственно не играет миром, как мы, философы. И никто с такой легкостью не доказывает и не опровергает Его существование.
Удивляться самой обыденности. Искать рай не на земле, а в своем сердце… Хотя… Рай. Рай может быть только утерянным. Он есть неизменная константа прошлого. Он вечно скрыт за уже минувшем поворотом. У него тысячи обличьев, но в одном они сходны — они в ретенции. Поток сознания безостановочно течет из прошлого в будущее, из рая в ад. В подобных координатах все переворачивается, прошедшее обретает зыбкость, непредсказуемость, притягательность, тогда как грядущее ужасает собственной определенностью — смерть и забвение, забвение и смерть.