Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

Соева Вика

— Не хочу в Эрмитаж. Не хочу на Мойку.

Танька пристраивается рядом. На подоконнике тесно, но уютно. Стучит опустелой тарой по стеклу:

— Нет в тебе, Вика, романтики. В Питере даже мосты поднимаются!

— Так бы сразу и сказала, — усмехаюсь. — А помнишь в школе тебя «половой турбиной» прозвали? Как сейчас вижу — выходит наша Танечка, в глазах — огонь выученного урока о паровых турбинах, пальчиками эротично скользит по кончику указки, загадочно улыбаясь, открывает рот и выдает — «половые турбины это»… Открой, наконец-то, секрет — причем тут половые турбины? Ты тогда накануне петтингом перезанималась?

— Лизингом, — ворчит Танька. — Помнишь Борьку-второгодника?

Ну, со мной сидел. Он мне прямо на уроке в трусы залез.

— И ты дала?

— Дала, не дала — какая разница? Настроение такое было…

— Романтичное? Как сейчас? Аж в Питер захотелось? К поднимающимся мостам?

Лярва отхлебывает. Если с Танькой до сих пор длится знакомство, то во многом благодаря таким вот моментам — она умеет удивлять. Есть в ней действительный талант повернуться какой-то абсолютно неожиданной стороной, проявить иной ноэматический профиль, как сказал бы старик Эдмунд. Талант. Только ведь на таком не заработаешь… Лучше уж очередного кичевого кролика намалевать. Стишок сочинить.

— Непруха. Как тогда… Он меня измучил своими приставаниями. Ладно мать синяки на бедрах не заметила… Сидел, пыхтел, корчился… Такой понятный, примитивный в своих желаниях. Простой, как спинка минтая. И я подумала — какого черта мы все куда-то стремимся? Тянемся? Зубрим? Кому какое дело будет лет так через десять — сколько я получила по физике? По географии? Вот ты давно в свой аттестат заглядывала? И что — насладилась видом честно заработанных пятерок? Кому какое будет дело — дала я Борьке или не дала? — Танька затягивается, выпускает дым в стакан. Отработанное облако отравы плывет по бордовому озеру, переливается за край.

— Так ты дала?

— Не знаю… Если партнер кончил раньше тебя, то это считается? От очкастой ботанки этот переросший хряк такого не ожидал… Он, наверное, сразу кончил, как только я ноги раздвинула.

— Тоже сейчас кончу от твоих эротических фантазий.

Танька хлебает из переполненного дымом стакана, сглатывает, запрокидывается и выпускает к потолку пару розовых колечек:

— Интересно, а как они переживают оргазм? Что они чувствуют?

— Чувство глубоко удовлетворения…

— Для них это, наверное, как помочиться после пяти кружек пива. Хотя… Вряд ли радость мочеиспускания требует обладания женщиной. А ты что думаешь?

— Думаю, что мужики так же озадачены тем, как женщины переживают оргазм и похоже ли это на акт дефекации.

— Фу! — Танька задумывается, вырисовывая по стеклу фирменного кролика — вислоухого и грустного. — А все-таки… Возможно ли это как-то описать? Рассказать друг другу?

— Для начала попробуй описать наслаждения от утоления сильной жажды. Тренировки ради.

— Ну, это просто, — бодро начинает Танька и замолкает. — Это когда хочешь… хочешь…

— Хотеть — всегда нечто чересчур сложное, имеющее единство только в качестве слова, — предупреждаю менторским тоном.

— Опять ты со своими цитатами. Ничего своего придумать не можешь?

— Дзаккэнаё!

— Сама туда иди.

— Знаешь японский?

— Тебя знаю. Как вообще можно быть такой матершинницей? Ты и на лекциях так изъясняешься?

— Нередко философы становятся рафинированными мстителями и отравителями. Но думаю, что мат и проституция — предпочтительнее.

— Пошли в кабак, — неожиданно предлагает Танька. — Напьемся, снимем мужиков, устроим оргию. В конце концов, разве я не человек искусства? А человек искусства без регулярный оргий недееспособен. Заодно разведаем тайну мужского оргазма.

23. «Пеструха»

— В наших издательствах — голливудская система отбора

авторов, — попыхивая носогрейкой, делится Л. — Пока тебя не поимели, не издадут.

— Как?! — возмущается Лярва, зачерпывая большой ложкой варенье из упрятанной в пакет банки. — Даже мужиков?

— Только тот может считаться настоящим интеллигентом, кого трахали в задницу, — бурчит Барбудос.

— Это про меня, — подтверждаю с видом знатока.

Л. махает трубочкой:

— В переносном смысле, господа, в переносном смысле! Представь, — Л. поворачивается к постукивающей его по спине липкой ложкой Лярве, — представь, что в некое издательство БТВ приносит Вася Пупкин рукопись, гениальную и заумную до полной редакторской нечитабельности. Затраханный авторами, руководством, маркетологами (страшные люди!), сообщившими, что две последние книжки, подготовленные им, редактором, нае… хм… не имели коммерческого успехи и ко второй недели продаж бесследно сгинули на нижних полках. Соответственно, если дело пойдет так и дальше, то следующим nayebnyetsya сам господин редактор. Редактор вяло листает рукопись, может быть, так же вяло (про себя) отмечает ее гениальную непубликабельность и предлагает автору написать что-нибудь этакое в стиле «Круглосуточной вахты» или «Королевства разбитых зеркал». Автор поначалу ohuyevayet, потом пытается отстоять свою долго лелеемую невинность, на что редактор намекает голосом опытного сводника, что пара-тройка «клиентов» и он, автор, возможно неприменно получит шанс опубликовать нечто свое — великое…

— Везде одни сутенеры, — горько замечает Танька. — Да, Вика?

Л. продолжает:

— И вот наш В.Пупкин кропает унылые поделки «Дендровселенные в дендрариуме» и прочее, получает свои серебреники за просираемый талант и мечтает все-таки написать что-то такое, этакое… А вот huj тебе! — внушительная дуля покачивается перед лицом Барбудос. — Ничего такого у него уже не выйдет! Это только говорится, что талант не пропьешь. И пропьешь, и проешь.

— Так вы писатель! — догадывается Барбудос, отодвигая пальцем дулю. Танька взвизгивает от восторга. — Я вас читал?

— А вы меня? — осведомляется успокоившийся писатель Л.

— Что в имени тебе моем? — произношу задумчиво.

— Каким таким выменем?! — восклицает Танька.

— Кого yebyem? — интересуется Л.

— И зачем пишешь? — интересуется Барбудос.

— Я не могу не писать… Мне тоже хочется иметь гарантированный кусок хлеба не только с маслом, но и икрой. Красной.

— Завидная цель.

— Не иронизируй, — Л. опрокидывает текилу. Морщится. — Страшная вещь… (сипит) Жуткое похмелье. Будто все тело и мозги в колючках. А насчет остального… Каждый сам решает. Нет в этом никакого смысла. Что бы ты не написал, даже если это опубликуют, то ведь забудут. Толстого будут помнить, Пушкина будут помнить — в школе преподают, а Васю Пупкина, автора нашумевших бестселлеров, помнить не будут. Как не корячься. И что тогда делать Васе Пупкину?! Годами писать новую «Войну и мир», которую будут хвалить, но никто не будет читать? Или, скорее всего, никто не будет хвалить, и уж тем более — читать! Зачем?

— Писать надо лучше, — предполагает Танька.

— Как?! — пучит глаза Л. — Еще лучше?!

— Тогда надо писать так, чтобы нечто изменялось в тебе самом, — скромно предлагаю рецептик.

Л. презрительно смотрит сквозь вякнувшую персону:

— Милая, сразу видно, что ты не писатель. Мы только ради этого и пишем. И в нас меняется. Процесс пищеварения.

— Какое бесстыдство, — Лярва подбирает остатки варенья.

— Писатели вообще бесстыдные люди, — замечаю. — Они эксплуатируют свои переживания.