Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной
Шрифт:
В туалете Танька пьяным шепотом интересуется:
— Ты с кем будешь…?
— ?
— Ну… ну, трахаться?
— Ты же оргию хотела?
— Хотела…
— И сейчас хочешь?
— … хочу… наверное…
— Тогда и с тобой в том числе…
Танька молчит, подперев голову. Рассматривает трусики. В Bundesrat уже ломятся.
Пудрю носик:
— И вообще, ты несовременна, — заявляю. — Ну что это за слово — «трахаться»? Грубое, затасканное, не мелодичное.
— Ну и что?
— Как ты ЭТО назовешь, так тебя и поимеют. Ты хочешь, чтобы тебя «от-трахали»?
Танька задумывается. Скребление в дверь становится громче.
— Можешь предложить варианты?
Поправляю
— Взять на таран, составить фактурный акт, ход на бивнях, загнать шар в лузу, голосовать за смычку города и деревни, заниматься фигурным катанием, играть в буек, шлепнуть нижней губкой, поставить градусник, ползунику собирать…
— Есть варенье ложкой из банки, — задумчиво добавляет Танька, поправляясь.
— Ты о чем?
— Об этом самом. Удивительное занятие. Случка — случкой, а сколько образных выражений подобрать можно! Как физики это называют, когда своих лаборанточек обрабатывают? Просинхрофазатронить?
— Бомбардировать камеру Вильсона, — предлагаю.
— А за что его туда посадили?
— Кого?!
— Вильсона?
Гордо возвращаемся к столику. «Пеструха» заполняется завсегдатаями. Сплошь знакомые лица. Как пастух среди родных баранов. Кто-то хватает за зад:
— Вика, blyad', ты когда мобилу перестанешь отключать?! Я до тебя дозвониться не могу!
Стряхиваю пальцы, смотрю в смутную поросячью рожу. Танька упрямо тянет дальше, но душа желает высказаться:
— Во-первых, не блядь, а голубушка, — вспоминается давешняя патологоанатомша. — Во-вторых, сотового те-ле-фо-на у меня вообще нет! — разворачиваюсь на каблучках.
— Японда бихер, как ты вообще живешь?! Я тебе подарю мобилу!
— Засунь его себе в анус! — встревает Танька. Ей надоедает простой — не терпится попробовать нечто из жизни элементарных частиц.
— В анус? — переспрашивает хряк и тяжело задумывается, словно в жутком похмелье. Такого слова он явно не знает, но извращенная догадливость помогает:
— В жопу, что ли?
Однако Танька уже далеко. Описываем сложные кривые в чаду прожигаемой ночи. Две куколки, потерянные в плотных слоях алкогольной и никотиновой атмосферы, две крохотных частички, пойманные зловещей камерой Вильсона, выдернутые из великого Всего, одинокие, раскаленные, неуверенные, ведомые лишь сложным химизмом половых гормонов, электростатическим взаимодействием наэлектризованных дневным сумасшествием душ.
Танька валиться на стул, обвисает на Барбудосе и слезливо орет шепотом:
— Давайте… давайте… синхро… син… синхрофакиться… да? Я права? Как там его…? — пытается щелкать пальцами.
— Развезло подружку, — констатирует Л., чадя носогрейкой. — Так вот, все мы пишем — ты, я, они, самый последний нищий в подземном переходе. Что такое жизнь, как не книга, которую каждый из нас создает в меру своего умения, таланта? И нельзя пожаловаться на отсутствие читателей. Конечно, чужую книгу жизни полностью не осилит никто, это невозможно. Но и на отсутствие читателей грех жаловаться. Сначала ее читают наши родители, потом — наши друзья и подруги, затем — дети, внуки. Книга интересна, если каждый из них находит в ней нечто, что ему по вкусу. Там можно посмеяться, здесь поплакать. Там — романтика, а здесь — скучнейшая проза жизни… У кого-то выходит объемистый том, а кто-то выкладывается лишь на нескольких страничек. Здесь нет черновиков, набросков. Все — сразу и навсегда. Жизнь — это книга, которую можно прочесть только раз.
— Хорошо сказано, — гудит Барбудос.
— Еще, пожалуйста, я записываю, — всхлипывает Танька. Слезы стекают по щекам, прокладывая темные русла в слоях макияжа.
— К счастью, книги для большинства есть только литература, — похлопываю Лярву по спине. — Вот он, — показываю на Барбудоса, — должен вообще презирать литературу!
Л. подозрительно смотрит на изумленного Барбудоса.
— Я?! Это навет, уверяю вас!
— Объяснитесь! — требует Л., нащупывая оставленную дома шпагу. В воздухе попахивает дуэлью.
— За такое пыль с ушей стряхивали, невзирая на пол и на лица, — Барбудос опрокидывает очередной черпачок с эдельвейсовкой.
— Не так давно вы, мой благородный друг, превозносили достоинства науки перед всякими иными проявлениями человеческого духа, — опрокидываю черпачок вслед за Барбудосом. — Что же такое наука, как не стремление человека унизить самого себя? Возбудить и укрепить в себе сильнейшее чувство самопрезрения к своим чувствам, к своим рукам и глазам, в которых нет ничего, чем можно было бы гордиться люцеферному духу Рациональности и Просвещения!
Л. пододвигает в себе пепельницу, ковыряется в носогрейке зубочисткой, выскабливая пепел.
— Это все философия. Морализм и красивые слова.
Зверею. Хватаю стакан и запускаю в Л. Посудина невозмутимо минует писателя и скрывается в пучине содрогающихся под звуки музыки тел:
— Ненавижу морализм и красивые слова! И вообще, искусство — это костыли, которое изобрело человечество, и чья основная задача состоит в воспроизводстве, сборке, удержании того, что именуется личностью. Воспроизводить память, чувства, ритуализировать до самых мельчайших моментов человеческое бытие, превратив всю жизнь в бесконечную похоронную церемонию, где за плотной завесой скорби и плача не остается и крохотного местечка для подлинного чувства. Если он, — тыкаю в Барбудоса, — могильщик всего человеческого, то вы — мелкий клерк похоронной конторы. В идеальном государстве Платона совершенно справедливо нет места трагикам и комедиантам — подлинной личности нет нужды в костылях, которые, однажды втиснутые под мышки, затем начинают жить совершенно иной, собственной жизнью, усугубляя хромоту…
— Да вы — ницшеанка! — внезапно догадывается Л.
— Неужели и писатели что-то читают, кроме самих себя?
— Ницше? — Танька через силу приподнимает голову. — Он… он вожделел… собственную сестру!
— А как можно не вожделеть собственной сестры? — замечает Барбудос.
Приближается ночь.
24. Сучья течка
Бубны. Танцы. Маракасы. Горькое льется в рот. Холодная прозелень впивается в мозг. Мелькают в стробоскопных вспышках рожи. Лакированные рты. Рыжие парики. Бубенцы. Рев. Вопли. Запах. Запах плоти. Возбужденной. Эрегированной. К щеке прижимается ледяной фужер. Плавится лед в светящемся озерце. Вспыхивают ребристые солнца. Какофония. Абсурд. Внизу мокро. Пальцы стискивают лодыжки. Толчок. Еще толчок. Нет ритма. Лишь прерывистый стон.
Не могу, слезливо твердит малыш. Опять не могу. Крови. Пришли крови.
Охуела?! Бери! Бери!
Бьется бутылка. Медленно разворачивается в плотной атмосфере. Осколок. Сверкающий осколок. Свинцовая оболочка исчезает. Тело пробивает током. Изгибается. Кричит. Кто так кричит?
У всех — крови! У всех — крови!
Кричит тело. Кричат два тела. Расшвыривая стаканы. Расшвыривая бутылки. В окружении злобных скоморошечьих морд. Платье спущено. Соски терзаются неумелыми пальцами. Что выискиваешь?! Освобождение. Освобождение ради порабощения. Тело ломается — бракованная кукла. Вот — бракованная кукла. Его разламывают пополам. Им мало вагины. Они громоздятся. Отыскивают отверстия. Проникают. Нет унисона. Ничего нет.