Девочка, которая проглотила облако размером с Эйфелеву башню

Пуэртолас Ромен

— Я все это придумал, чтобы пощадить малышку, — сказал я, не ответив на его вопрос.

И ощутил такую жгучую боль в желудке, словно получил наимощнейший апперкот от Майка Тайсона. Подняв голову, я посмотрел парикмахеру прямо в глаза. Все-таки он заслуживал того, чтобы я рассказал ему чистую правду.

— Если я и вошел в ваш салон, то вовсе не для стрижки, — продолжил я. — Мне просто нужно было рассказать кому-нибудь о том, что не дает мне покоя вот уже год, мешает спать по ночам и пугает жуткими кошмарами средь бела дня. Потому что самые жуткие кошмары — именно те, что являются вам средь бела дня, подстерегают за каждым углом, пронзают вам мозг, когда вы едите, читаете, беседуете с друзьями, работаете. Те, что никогда вас не отпускают.

— Вы меня пугаете…

— Не прерывайте, пожалуйста. Я попытаюсь рассказать вам все, как оно было. А мне это очень тяжело. Я столько думал об этой минуте, что она стала для меня подлинным наваждением. Сколько раз я представлял себе вас, эту парикмахерскую, этот день. Понимаете, мне необходимо было открыться кому-то. Но не первому встречному. А тому, кого так же, как меня, взволнует эта трагедия.

Тому, кто поймет мою беду, разделит ее со мной, но все-таки никогда не сможет быть мне другом. Потому что я знаю, что через несколько минут я стану для вас самым презренным человеком на земле. И я готов заплатить эту цену. Мне нужно было объяснить мой поступок. Мне нужно было ВАМ объяснить мой поступок. Чтобы вас не мучил всю оставшуюся жизнь этот вопрос: почему диспетчер дал разрешение взлететь этому самолету, тогда как пепельное облако угрожало французскому воздушному пространству? Почему он не стал соблюдать меры безопасности, принятые Управлением гражданского флота? И почему он в тот день разрешил взлет только одному самолету, а именно тому, в котором находился ваш брат?

Парикмахер начал смутно понимать, в чем дело. Ему казалось, что его тело медленно подмял под себя десятитонный каток. Который неторопливо расплющивал его тело — ноги, грудь, голову…

Мне понадобилось шесть месяцев на поиски хотя бы одного родственника жертвы крушения рейса «Марокканских авиалиний» АТ 643, — продолжал я, — и еще шесть на то, чтобы решиться на встречу с вами. Ваш брат Поль летел этим рейсом. Как вы мне и сказали, когда я сел в это кресло, у него выдалось свободное время, и он полетел на юг, позагорать на солнышке. Короткие каникулы… он даже вообразить себе не мог, что они превратятся… в такие долгие. В бесконечные. В то утро «Боинг 737–800», рейсом на Марракеш, действительно взлетел в 6:50, всего лишь с пятиминутным опозданием. Метеорологические условия были прекрасные. Дул легкий встречный ветер, совсем не опасный. «Боинг» взлетел с полосы № 24 без всяких проблем. Вы, наверное, уже догадываетесь, не правда ли? Если я разрешил взлет этому самолету, то лишь потому, что на его борту находилась Провиденс… И я должен был сидеть рядом с ней. Мы с ней уже встречались какое-то время и были влюблены друг в друга. Заира стала нашей общей историей — историей двоих, нет, троих людей, — нашей борьбой за то, чтобы привезти ее во Францию. Но в последний момент меня вызвали на работу из-за этого события, этого проклятого облака пепла. Главный диспетчер предвидел, что день выдастся кошмарный, а у него было недостаточно сотрудников. Большинство наших разъехались в отпуск по заграницам, и он не мог их вызвать. Вот почему он и слушать не захотел о переправке Заиры и о том, как важно мне было сопровождать в то утро Провиденс. «Работа важнее личной жизни, — заявил он мне, — если вы не хотите поставить крест на своей карьере». Мой шеф — настоящая сволочь, это я вам уже говорил. Короче, я объяснил Провиденс, что ей придется лететь одной. И что я постараюсь сесть на первый же самолет, как только все устаканится. Начальство считало, что этот хаос продлится не более одного дня. А Провиденс нужно было срочно приехать в Марракеш и увидеть дочь. Нам уже сообщили из больницы, что девочка находится в критическом состоянии и что медлить нельзя. Провиденс никогда не простила бы себе, что ее не было рядом с Заирой, когда она… Ну, вы понимаете… Поэтому я дал зеленый свет пилоту, несмотря на запрещение начальства. И поэтому тот самолет стал единственным, который взлетел в тот день с аэродрома Орли. Разве мог я предположить… Я надеялся, что он как-нибудь проскочит мимо, что опасность преувеличена. Но судьба дала мне жестокий урок — мне и женщине моей жизни, — доказав, что нельзя безнаказанно пытаться укрощать облака. В Тулузской школе авиадиспетчеров учат укрощать самолеты, но никак не готовят к встречам с облаками, с невидимыми облаками, с пепельными облаками. Я безмерно сожалею, что ваш брат оказался в том самолете. Как вы знаете, он разбился, не долетев до Менары, аэропорта Марракеша. Впоследствии выяснилось, что пепел втянулся в сопла двигателей именно в воздушном пространстве Франции… Значит, это я убил Провиденс… и вашего Поля…

— …

— Отныне я живу только для Заиры. Мне отдали ее, хотя я еще не добился официальной опеки. Но я уже считаю ее своей дочерью, даром что мы знакомы не так давно. Любовь к ней Провиденс была так сильна, что передалась и мне. Провиденс заразила меня ею. Я сделаю все, чтобы девочка стала первой кондитершей-звездолетчицей в мире. Я уже потихоньку начал ее обучать. Правда, только по части космических полетов — в кондитерском деле я полный профан… Мы начнем с короткого путешествия в Китай, хотя теперь она уже знает, что звезды делают не китайцы. Но ей так хочется побывать в этой стране. Она всегда ее притягивала. Знаете, я увидел ее в больничной палате через два дня после катастрофы. Врачи погрузили ее в искусственную кому. Чтобы она меньше страдала перед тем, как угаснет. Они потеряли всякую надежду. Узнав о гибели Провиденс, я тотчас принял срочные меры, чтобы их обеих перевезли в международный госпиталь в Рабате, который славится самыми современными медицинскими технологиями, самой современной аппаратурой, самыми опытными врачами. Не хуже французских. При жизни Провиденс дала официальное согласие предоставить свои легкие Заире, если с ней самой что-нибудь случится. И врачи пересадили легкие Провиденс ее дочери. Это первый такой случаи в Марокко. Мне объяснили, что им пришлось отделить какую-то часть дыхательных органов, чтобы поместить остальное в грудную клетку Заиры, гораздо меньших размеров. Это ведь очень сложно — вложить органы взрослого в тело ребенка. Теперь они делают самые невероятные операции. Просто чудо, что я взял нам билеты в хвосте самолета. Нужно долго ждать, пока выйдешь оттуда, зато место самое надежное. Для меня это уже стало привычкой. Если что и случится,

то хотя бы тело не так сильно будет изуродовано. Легкие Провиденс — вот и все, что мне осталось от нее в маленькой груди Заиры. Дыхание Провиденс. Первое, что спросила малышка, очнувшись после операции, — где мама? Ведь если я здесь, значит, и Провиденс должна быть рядом. У меня не хватило сил сказать ей правду. Невозможно было выговорить, что она больше никогда ее не увидит, что мама умерла и теперь пребывает в раю для мам, а может быть, даже играет в карты с ее другой мамой, той, что произвела ее на свет. И тогда я, сам того не замечая, начал фантазировать. Рассказал о встрече с раздатчиком реклам в оранжевом комбинезоне, о сенегальском колдуне. У нее так заблестели глаза, что я уже не мог дать задний ход. Я сочинял эту сказку, фразу за фразой, словно разматывал клубок шерсти, даже не зная, чем она кончится. Мне казалось, что так Заире будет легче принять случившееся, смириться с мыслью, что она больше никогда не увидится с мамой. Я придумал всю эту историю с монахами, полет в облаках, берберов. И закончил тем, что ее мама не перенесла операцию по удалению осколков пузырька: чеснок проник в ее тело так глубоко, что убил, поскольку у нее была сильная аллергия на его запах. В общем, плел неведомо что. Знаю, что все это звучало чисто по-детски, но ведь Заира и была ребенком. И потом, мне хотелось, чтобы она гордилась своей мамой. Конечно, и правда тоже не помешала бы девочке гордиться ею. Но я считал, что смерть в авиакатастрофе — нелепая смерть.

Слишком банальная. А мне хотелось, чтобы Заира сохранила о Провиденс неизгладимое воспоминание.

Я смолк. Не знал, что еще сказать. Добавить было нечего. А главное, я думал: сейчас этот старик встанет, схватит свои ножницы и яростно вонзит мне их прямо в сердце. Но нет, он сидел неподвижно, глядя в зеркало напротив. Казалось, его обуревают чувства мощностью в две атомные бомбы.

— Только не говорите мне, что вы поверили в мои выдумки! — сказал я, чтобы хоть как-то оправдаться перед ним. — Взлет Провиденс, монахи, играющие в петанк зелеными помидорами, балет президентских самолетов в небе, все это было шито белыми нитками…

— Ну, если честно, то игра в петанк действительно выглядела не слишком правдоподобно, — сыронизировал парикмахер, отвернувшись к окну.

— А я ведь вас предупредил.

— Предупредили?

— Конечно. В качестве эпиграфа к этой книжке я привел цитату из Бориса Виана. Читатели могут подтвердить.

— Какую цитату?

— «Эта история абсолютно достоверна, поскольку я выдумал ее от начала до конца».

— Извините, но я никогда не читаю эпиграфы.

— А надо бы.

— Оставьте ваши шутки. Знаете, смерть любимого человека иногда заставляет верить в любые небылицы. Возьмите хоть неутешных вдов, притом вполне умных женщин, которые позволяют себя заморочить первому встречному шарлатану, посулившему им возможность войти в контакт с дорогим покойником. Но если вы придумали всю эту историю для Заиры, то почему же я услышал ее от других — я имею в виду, историю о летающей женщине? Я своими глазами прочел несколько статей по этому поводу в разгар событий.

— Фея желтого «рено»? Да я сам выдумал ее с начала до конца. Я был обязан это сделать, ведь Заира искала в своем компьютере все, что объяснило бы ей причину трагедии. Если это событие действительно имело место, то сообщения о нем не могли не появиться в Сети. И тогда я нашел сайт, который специализируется на поиске. Они умеют классифицировать сайты в интернете, выкладывая одни и уничтожая другие, в зависимости от того, что вы хотите увидеть. Написал множество статей со своей версией, облегченной и романтизированной, и отослал им. Хорошо помню тот день, когда Заира, сияя от гордости, показала мне одну из написанных мной статей. Я смотрел на нее со слезами на глазах. Она была абсолютно уверена, что ее мама — фея, та самая Фея-Колокольчик, которую весь мир превозносил во время ее полета в облаках. Точно так же, как она верила, что звезды производят в Китае. Прекрасное это время — детство.

— Понятно, — коротко ответил старик.

— Я знаю, что вы меня вините. Я и сам виню себя в том, что стал причиной гибели ста шестидесяти двух человек, среди которых была единственная любовь моей жизни. Никогда я не смогу этого забыть. Никогда. Я живу с этим непрерывно, думаю об этом всякий раз, как смотрюсь в зеркало или в стекло витрины магазина.

И я вынул из кармана маленькую медаль. Медаль «За заслуги», выданную моей любимой посмертно.

— Вот в этом я не солгал. Она получила свою награду. Только пришпиленную не к бикини, а к орденской подушечке на гробе. Но она ее все-таки получила.

Парикмахер наконец встал. Обошел вокруг моего кресла, взял со стеклянного столика пару ножниц. Ну вот, сейчас он отомстит человеку, убившему его брата. Год спустя он наконец сможет достойно выразить свою скорбь. Дать выход своей ненависти, своему горю, которые все это время точили его душу.

Однако, к великому моему изумлению, он погрузил руки в мою курчавую гриву и как ни в чем не бывало продолжил стрижку.

— Знаете, есть такая штука, она называется бритва Оккама, — сказал он. — Но это не инструмент парикмахера (и тут я заметил, что у него покраснели веки и что он дрожит как осиновый лист, словно его тоже сотрясал взрыв жгучего гнева или великой скорби). Это просто означает, что из двух объяснений я выбираю наиболее убедительное, вот и все.

— Понятно.

— Не думаю, что вы поняли, месье… Как-вас-там. Теперь уж вы послушайте меня и не перебивайте. Жизнь научила меня, что месть ни к чему хорошему не ведет. Что она так же бесполезна, как карандаш с белым грифелем. Что случилось, то случилось. Мой брат погиб. И ничто не вернет его к жизни. Ни извинения, ни объяснения, ни побои. Это закон природы. Даже ваша смерть и та не воскресит его. Я думаю, что вы и так уже дорого заплатили за свой поступок. Иметь на совести гибель стольких людей — это тяжкий груз на плечах такого молодого человека. И знаете, я вас, может быть, удивлю, но я ни секунды не верю в вашу историю крушения.