Девочка с куклами
Шрифт:
Ту жизнь, которая кажется реальностью.
Всю жизнь.
Столько, сколько ты выдержишь. Согласишься выдержать. Сумеешь выдержать. Ужас будет с тобой так долго, пока ты не сломаешься. Или не найдёшь выход из той тьмы, что накрывает и днём, и ночью. А как его найти – выход?
Что может стать выходом?
Вода вливается в лёгкие очень естественно. Без сопротивления. И становится частью тебя. Разрывает лёгкие. Естественно. Убивает тебя. Ужас переполняет, и кажется, что всё идёт как обычно. Не привычно, но обычно. Ты снова переживаешь смерть. Как в первый раз. Однако есть отличия, которые замечаешь не сразу: на этот раз поверхность кажется ближе, гребки получаются мощнее, а охватывающий ужас – сильнее. Если, конечно, можно оценивать уровень ужаса.
Болят уши, в них что-то давит.
Или от того, что в этот раз всё по-настоящему.
И вода вливается в лёгкие не во сне, а потому что борьба закончилась. Потому что сначала мощные, необычайно сильные рывки ни к чему не привели и постепенно становились всё более и более вялыми, судорожными, не сильными, но суетливыми. Не случилось смирения или принятия, в реальности инстинкты работают, даже если ты их не «включаешь» – случилось поражение в честной борьбе. Всё, что можно было сделать – сделано, но вода уже в лёгких.
А слёзы – на глазах.
«Вот и всё».
И чем глубже уходишь, тем сильнее рвёт изнутри. Зато исчезает страх – заканчивается вместе с паникой. Это не принятие смерти – это сама смерть. Осмысление её прихода в последних проблесках сознания. Понимание её неотвратимости. Перед глазами мелькает… нет, не жизнь, а череда прожитых смертей, прочувствованных смертей, повторяющихся, как в первый раз. Их было столько, что неожиданно приходит мысль:
«Наконец-то…»
Больше никаких повторов. Никакого ожидания. Никакого липкого страха перед каждой ночью, перед гнетущим, загоняющим в депрессию ощущением, что однажды реальность и нереальность смешаются во много раз виденное.
Смешались.
«Наконец-то…»
Неожиданная мысль приносит облегчение, пред которым отступают и боль в груди, и солёные слёзы, и даже страх. Облегчение, которое плавно превращается в обволакивающую тьму. И всё исчезает, потому что там, во тьме, ничего не существует. Ни страха, ни волнения, ни боли, ни обиды – ничего.
«Наконец-то…»
Как же хорошо уйти, чувствуя облегчение, а не ужас.
«Теперь всё так, как должно быть…»
Или не так?
Потому что последняя, самая жалкая, едва обозначенная попытка сделать гребок к поверхности, неожиданно даёт результат! Рука едва шевельнулась, но появилась сила совершить невозможное и расцепить объятия тёплых волн, ставшие объятиями самой смерти. Появилась сила оттолкнуться от дна, вырваться и выжить. Но как? Не важно! Выжить! Выскочить на поверхность, ничего не видеть, но знать, что на поверхности. Ещё не дышать, но знать, что на поверхности. Знать, что смерть ушла, пожала плечами и ушла, не стала смотреть, как из лёгких выливается вода. Такая неестественная часть тебя. Долго ничего не чувствовать, а потом найти себя на берегу, на округлых, разогревшихся на солнце камнях. Под ясным, безоблачным небом. Жадно дышать, потом долго, до боли, кашлять и снова дышать. Очень жадно. Желая вдохнуть весь воздух реального мира.
А потом увидеть внимательный взгляд. И услышать тёплую фразу, произнесённую тёплым голосом:
– С возвращением.
И понять, что смерти нет.
И понять, ещё не знать, но уже не сомневаться, что кошмаров больше не будет. Они ушли.
18 февраля, суббота
Главное отличие настоящего выходного дня заключается в том, что с постели тебя поднимает не будильник. И не звонок с требованием срочно явиться на Петровку или выехать на место преступления. Выходные, которые начинаются так – не настоящие, они лишь имитируют день без работы.
Настоящие выходные – это твоё и только твоё время.
Так Феликс думал раньше, когда в его жизнь вошла Криденс и с ней распорядок Вербина впервые за долгое время приобрёл черты, близкие к нормальным. Теперь же имитацией ему стали казаться те выходные, которые раньше назывались настоящими – имитацией нормальных будних дней, в которых есть работа, а значит – смысл. Вербин не перестал отказываться от сверхурочных, хотя зарабатывал более чем достаточно, подменял друзей, хватался за любую возможность занять дни, которые раньше с нетерпением ждал, потому что теперь его личное время ничем не заполнялось. И чем бы Феликс ни пытался себя занять – читал, играл, ездил к друзьям, разбирался с текущими проблемами «Грязных небес», ему не удавалось справиться с пустотой, возникшей после смерти Криденс. Вербин её отпустил – на Байкале, когда понял, что теперь они с Криденс стоят в разных водах. Но заполнить появившуюся пустоту не смог. И потому отдавал себя службе. От души, не надрываясь – Феликсу действительно нравилось быть детективом, и он с удовольствием тратил на расследование всё возможное время, оставляя себе только на сон, «Грязные небеса» и редкие встречи с друзьями. Потому и предложил Крылову отправиться на квартиру Виктории Рыковой в субботнее утро, в его честный выходной. Крылов охотно согласился. То ли оказался таким же трудоголиком, как Вербин, что вряд ли, то ли Анзоров предупредил молоденького опера, что если встреча с Феликсом не состоится как можно быстрее, продление доследственной проверки окажется под большим вопросом.
– Очень рад познакомиться.
– Ты ещё скажи: «для меня большая честь», – проворчал в ответ Вербин, пожимая протянутую руку.
– А что не так? – растерялся Крылов.
– Как в американском кино.
– Я пытался быть вежливым.
– Э-э… – Феликс осёкся. Затем нахмурился. А затем широко улыбнулся: – Ты прав, извини.
– В чём прав? – Теперь молодой оперативник окончательно растерялся.
– Я отвык от такого оборота, – объяснил Вербин. – Со мной давно никто не знакомился… гм… нет, пожалуй, вот так: давно никто не радовался, знакомясь со мной.
– А ребята «с земли»?
– Их я почти всех знаю, а новенькие появляются не слишком часто.
– Я что, один на всю Москву? – пошутил Крылов.
– Ага. – Вербин счёл, что нормальный контакт восстановлен, и поинтересовался: – Нет желания перейти на «ты»?
И понял, что опять смутил молодого коллегу.
– Честно говоря…
– Хорошо, значит, будем на «вы».
– Но вы говорите, как вам удобно, – торопливо произнёс Крылов. – Хотите на «ты» – пожалуйста.
– Я не начальник и не руководитель, мы – коллеги, вместе работаем над делом. Я – постарше, но не настолько, чтобы требовать особенного отношения. Поэтому или мы оба говорим друг другу «ты», или оба говорим друг другу «вы».
– Хорошо, тогда… может, позже вернёмся к этому вопросу?
– Договорились. – Феликс кивнул на подъезд: – Идём?
– Нужно дождаться участкового и понятых.
– Работаем по правилам?
– Работаем по всем правилам, – серьёзно ответил Крылов. – Не хочу, чтобы появились ненужные подозрения.
– Можно и так. – Вербин достал сигарету и щёлкнул зажигалкой. – Тогда я покурю.
И улыбнулся, бросив быстрый взгляд на лейтенанта. Среднего сложения, с виду не крепыш, но явно не слабак, ростом Иван Крылов был под метр восемьдесят, но рядом с Феликсом, с его без шести сантиметров два, высоким не выглядел. Лицо у Крылова оказалось круглым, щекастым, а усики, которые Иван растил на верхней губе, солидности ему не добавляли – были слишком редкими. В целом, Крылов выглядел добрым, не добродушным, а именно добрым человеком, что, в общем, неплохо для дознавателя.
– Знакомый район. – Феликс сделал глубокую затяжку и пояснил: – У меня здесь когда-то близкий друг обитал, много вместе тусовались.
– Понятно. – Крылов улыбнулся, отчего на его щеках появились ямочки. – А я решил, что вы здесь живёте.
– Нет, я недалеко от работы.
– Любите ходить пешком?
– Ага.
Виктория Рыкова снимала квартиру на 7-й Кожуховской улице, в старом доме, затерявшемся в тихих дворах старого района. В сезон двор зеленел деревьями и кустами, разбавляя ими мёртвый городской камень, но сейчас мог похвастаться только голыми ветвями, да высокими сугробами, молчаливыми свидетелями снежной зимы. И, разумеется, машинами мог похвастаться, которые владельцы пристраивали вокруг сугробов.